Эйлин О'Коннор - О лебединых крыльях, котах и чудесах

Она плачет каждый год, когда настает пора убирать елку. Она выгоняет мужа и дочь, чтобы они не видели, как она ревет.

А они думают, что ей нравится убирать елку в одиночестве.

Когда мне было семнадцать, папа поехал в Америку и привез мне оттуда свитер.

С таким же успехом можно было написать «слетал на Марс». Очень далеко от нас была та Америка. Я вообще, собственно говоря, все три недели папиного отсутствия не верила, что он в Америке. Ну, какой Нью-Йорк, что вы, честное слово, не смешите меня.

Потом папа вернулся и привез свитер.

И вот когда я увидела эту вещь… В общем, сразу стало ясно, что папа меня не обманывал.

Мама же, увидев подарок, открыла рот, а потом закрыла с клацающим звуком и прикусила зубами хвостики крепких выражений, которые уже рвались наружу. Поскольку эти выражения вопиюще не соответствовали торжественности момента и общей маминой нежной натуре. Русским же языком было сказано: «Девочке нечего носить. Привези что-нибудь этакое!» – и рукой так сделано: этакое. Ну, понятно ведь любому, да, что имеется в виду? Элегантное, тонкое, облегающее, стильное. Вырез лодочкой, рукав три четверти. В крайнем случае – две.

Свитер лежал на кровати, скрестив рукава на груди, и на морде его было написано, где именно он видал все эти ваши три четверти с лодочкой.

Во-первых, он был огромный. На бирке у него было написано, кажется, XXL, и это честные американские два икс-эль, рассчитанные на нормального краснорожего реднека, вскормленного кукурузой, бигмаками и пивом.

Во-вторых, основной его цвет был серый. Серый мне не шел.

В-третьих, он был странный. С узкой горловиной, весь состоящий из пестрых серо-черно-белых полос шириной в мою ладонь, и каждая полоска отличалась от соседней, а стыки между ними были сделаны в виде шнурков. Мы тогда не знали слова «пэчворк», но что-то в нем было от пэчворка, только прямоугольного.

Большой, грубоватый, странный. Мужской. Или вовсе бесполый.

Это была немыслимо чужеродная вещь для нашей тогдашней жизни, где пределом мечты казалась белоснежная мохеровая кофта со светящейся ниточкой люрекса. Или что-нибудь элегантное, с рукавом три четверти.

Я влезла в папин подарок и забыла про мохер и люрексовое баловство тотчас же.

Свитер был прекрасен. Он был больше, чем свитер: я надела вещь, которая мне не шла, не была элегантной, не подсказывала всем своим видом об обладательнице «она пытается быть красивой девочкой» – и я чувствовала себя в нем абсолютно непринужденно. Это было время, когда мамы моих подруг говорили о ком-то, сочувственно вздыхая: «Она совершенно не женственная, бедняжка», – и быть женственной казалось чем-то необходимым. А как иначе? Ты же девочка.

Свитер показывал, что без этого можно обойтись. Он учил не притворяться.

Следующие два года я не вылезала из него. По большому счету, это именно свитер научил меня непринужденно носить издевательски короткое мини, смелые топы, облегающие платья, высокие каблуки. Когда-то дав разрешение быть любой, свитер оказался последователен: «любой» не означало, что нужно всегда кутаться в вещь на три размера больше твоего и прятать тощие запястья в длинных рукавах. «Носи что хочешь», – благодушно разрешил свитер.

Я слушаюсь его до сих пор.

Однажды году эдак в девяносто восьмом у мамы случились деньги.

Ну как деньги.

Нет, если бы их заставили позировать на фоне маминой зарплаты, то даже очень скептически настроенный человек понял бы: конечно, деньги! На фоне маминой зарплаты даже моя студенческая стипендия выглядела солидной прибавкой к семейному бюджету.

И мы с мамой отправились покупать мне дублёнку.

Хотя лично я полагала, что зимней одежды хватает.

Во-первых, перешитое бабушкино пальто. Бабушка у меня метр с кепкой в прыжке и с комплекцией Нонны Мордюковой. Я могла в ее пальто замотаться три раза или ночевать в нем, растянув на колышках. Но портниха нам попалась сильно оторванная от реальности. Результат ее работы свидетельствовал о неоспоримой уверенности, что девицу формата «исхудавший суслик» удастся до зимы раскормить до пятидесятого размера. В результате я болталась в пальто, как тычинка в проруби.

Во-вторых, древняя мамина дубленка. В прошлой жизни эта вещь была танковой броней и в новой инкарнации сохранила вес и пуленепробиваемость. Каждый раз, когда я ее надевала, меня прибивало к земле, как Портоса гранитной глыбой. В этой чертовой дубленке владелец физически не мог замерзнуть. Не потому, что она была очень уж теплая, а потому, что таскать на себе двадцать кило закостеневшей овечьей шкуры очень способствует согреванию в любых погодных условиях.