Вообще — и этому нет однозначного объяснения — садоводы оказались народом чрезвычайно злобным. Казалось: природа, грядки, клубничка с цветочками. Живи и радуйся. Ан нет! Постоянные походы общественности с ревизией — ага, это сколько у вас тут кустов малины и смородины? Сколько ягод сдали в детсад? Три килограмма? А надо четыре! Это почему у вас травка меж грядок растёт?! А ну, счётчик покажите! А тут что?.. Рябина на участке? Срубить немедленно! А если кто поверх первого этажа ещё и мансарду построил — так это вообще буржуй, частный собственник проклятый, капиталист сволочь. Страсти бушевали нешуточные. Примирение наступало лишь зимой, когда все разъезжались по московским квартирам, а на дачах оставались лишь брошенные кошки, да дикорождённые собаки.
…Она оказалась сукой, хотя дети поначалу звали её, то есть его, то есть её «Хороший». Потом кто-то знающий посмотрел ей под колёса, и с этого времени она стала «Лаймой». Имя «Лайма», данное кем-то из дачных девчонок, видимо было синонимом «Хороший», на латышском языке отразив все лучшие детские чувства, обращённые к собаке.
Несмотря, однако, на многообещающее имя, Лайма была настоящей дворнягой — и по смеси кровей, и по образу существования. Она сразу, как появилась (как и откуда — не знал никто), стала общественной собакой. Её полюбила вся Полевая улица — семьдесят восемь домов. За что — поначалу было непонятно. Наверно, за харизму. Она была похожа на овчарку, немного на волка, но больше всего — на человека, прежде всего благодаря умным, нет, очень умным глазам, карим и с поволокой. Живой укор теории Дарвина. Достаточно Дарвину было увидеть Лайму, чтоб он понял, от кого произошёл человек.
Любовь с первого взгляда бывает. Об этом писали, да и припомнить кое-что можно. Но полное понимание друг друга с первого взгляда — совсем другое. В отличие от любви — это не болезнь, не следствие действия амфитаминов и тостестерона. Это знак истины. Кто знает, может, они были близкими родственниками в другой жизни. Никто так с неизъяснимым пониманием и печалью не смотрел на меня, никто не молчал так рядом и никто не радовался так моему приходу, как она. Разве что сын, когда ему было лет шесть.
Целый день Лайма была неизвестно где. Но ближе к вечеру, побегав с детьми, с грязными от канавной воды лапами она обязательно приходила ко мне на крыльцо, и мы сидели вместе. Все знали — это моя собака. Общественная, но моя. Так бывает.
Однажды я пошутил. В полнолуние, глядя на Луну, балуясь, по-волчьи завыл где-то в первой октаве: У-у-у-у-у… Лайма восприняла это со всем сочувствием, и, глядя вверх, точно по курсу земного спутника, завыла вместе со мной очень серьёзно, долго, безысходно и истово. Так продолжалось неизвестно сколько времени — мы оба поверили в своё вытьё, превратившееся в искреннюю медитацию.
Очнувшись, я вновь посмотрел на неё. Тайна, которая всегда манила человека к непознанному, материализовалась в её шерсти. Такую причёску не сделал бы ни один собачий парикмахер — её создала Луна.
Что-то должно было случиться. Оба ждали минуты две, молча, как в детской игре «Замри». Впрочем, я совсем не хотел лицезреть фокусы в манере Царевны-лягушки — это было бы банально. Лайма поняла, ни в кого превращаться не стала и разрешила ожидание по-собачьи естественно — ушла с крыльца и скрылась на Полевой.
Мы вместе ходили за грибами. Собственно, за грибами ходил я, а Лайма ходила со мной. Ибо что такое для собаки грибы? Ничего, как для всех нормальных животных. Грибы интересуют только человека, да ещё ёжика и мышей. Поэтому пока я радовался эксклюзиву белого гриба, которого до меня никто не видел и после меня не увидит, собака нюхала землю, бегала по траве и барахталась в лужах. Мы не уставали делать каждый своё часов по пять-шесть, всё время оставаясь вместе.
Однажды в августе пошли за деревню Коломино — там бывает много красноголовиков. День был жаркий, трава высокая, корзина тяжёлая. К тому же чуть ли ни в каждом кусте орешника пряталось осиное гнездо. А я хорошо помнил, как в предыдущий год, за тем же Коломино, нагнувшись, чтобы срезать подберёзовик, сбил головой осиный дом на подвесе. Спасло лишь то, что инстинктивно, как с тумбочки в бассейне, я нырнул плашмя в траву. Покусанный всё же очень сильно, лежал потом на лесной дорожке в полусознании часа полтора… В общем, решил возвращаться не по лесу, а понятней — через деревню.
Ошибку понял внезапно, но поздно.
Кто знаком с искусством Гжели знает, что одним из самых распространённых мотивов гжельской фарфоровой скульптуры является петушок — он и в игрушках, и как украшение на всевозможных чашках, кувшинах, безделушках, и как часть фигурных композиций. А родиной этого петушка как раз и является деревня Коломино. С какой бы стороны не подойти к этой деревне, по какой бы дорожке не пройти — везде эти самые петушки, один в один похожие на тех, что в бело-голубом фарфоре.
Читать дальше