Исаак Милькин: Чистилище

А между тем осень какая-то особая стояла в том году! Хотя, очень возможно, особой она стала потому, что Саша-Яша ее впервые в своей жизни разглядели. Была она скорей всего такой, как обычно, — не северной, листопадно-золотой, нет, южной, вполне вечнозеленой; и если «норд» злой не приносил дождя несколько дней, то розовые пахучие цветы олеандра появлялись, а парочки скамейки обживали.

Саша и Яша за обычай взяли друг друга навещать, когда один из них с боцманской дудкой при дверях стоял, чтоб чуточку развлечь, может быть, пряча в ладонь, на пару сигаретку выкурить.

В перерыв между двухчасовками Яша отбарабанил каблуками вниз по лестнице.

— Привет!

— Привет! По ТУКу что сегодня было?

— А, бимсы, полубимсы, стрингеры… Я потом дам тебе переписать. Вот гады, а?! — И кивок на троллейбус возле тротуара. — Ни девочек не видно, ни хрена.

— Ага. Ну прямо якорную стоянку себе здесь устроили! Послушай…

Друзья всего мгновение смотрели друг на друга. Закивали.

— Он, когда включит, только чуть дернется — и все. Электроцепь ведь разомкнется сразу.

— Да! И на штанге вон конец (так моряки всякую веревку именуют) до лапы якоря дотянется. Давай…

Однако — или почему-то — «электроцепь» не очень разомкнулась. Или водитель слишком резко с места двинулся? Или «конец» вдруг слишком прочным оказался? Но двадцатипудовый, гордый якорь дернулся, накренился и пополз, ломая деревянную подставку. «Конец», наконец, лопнул, длинная штанга, сорвавшись с провода, влетела по законам маятника в окно второго этажа и пошла сеять на асфальт то битое стекло, то гроздья слепящих искр.

Из этих судьбоносных для него секунд Яша еще запомнил, как водитель, выскочив на тротуар, по-бабьи прикрывал голову руками.

Потом, понятно, еще что-то было, но выпало оно. И уж потом — стояние в «предбаннике», перед огромной, как ворота, оббитой кожей дверью начальника училища. Оттуда доносилось громогласно: «Гнать обоих! Чтоб духу их здесь!.. А вы-то хороши… Куда смотрели?!»

А после вдруг быстрым шагом влетел плечистый генерал-майор в светлой шинели с голубой летной окантовкой. Он походя влепил Саше пощечину и, ухватив его за флотский воротник, втащил без стука в кабинет начальника. Яша, который всего лишь рядом был, и то испуганно шарахнулся. А из-за двери кабинета еще звуки ударов донеслись и матерщина с чем-то похожим на рычание вперемежку… А потом — бас начальника училища: «Н-ну перестаньте… Прекратите! Н-нельзя же так…»

— Нет, можно! Нужно! Вы сами его так… Просто прошу вас, если опять он что-то такое сотворит… Иначе убью сейчас у вас тут прямо! Вот пистолет. Мой. Именной. Патрон — в стволе. Дарю. Вам. А его…

Опять возня послышалась, пощечины. Опять начальнический бас нечто успокоительно-невнятное долдонил, а после произнес:

— Ну все, товарищ Федоров! Мы сами здесь с ним… Мы выговор ему… Он мальчик неплохой.

Дверь вскоре отворилась, и появился генерал, поддерживая истерзанного сына. У того из ноздри кровь сочилась, ухо распухшее пылало, он прихрамывал. Яша невольно в сторону отскочил, услышал:

— Ну, сынка!.. Ну ты учуди-ил… — Генерал чмокнул сына в щеку. — Лихой! Не мамкин сын. Моя порода…

Из кабинета вышел зампострой, над Яшей постоял, похмыкал.

— Так кто же все-таки зачинщиком был? — Ответа не услышал. — Ну ладно, иди пока что пообедай. Потом найдем тебя.

Яша пошел и в самом деле пообедал. За спиной слышал он негромкое: «Отчислят. Выгонят!» Потом Яша сдавал постельное белье и робу, а клеши выходные, форменку, бушлат ему оставили, заставив где-то расписаться.

Последним зампострой с ним разговаривал.

— Дур-рак ты, Яша! — Впервые он назвал его по имени. — Дурак. На, вот тебе выписка. Там все оценки по экзаменам за первый курс. Давай-ка не откладывай и на заочку поступай. Но там с места работы справку надо. Понял? О море думать не бросаешь? Нет? Тогда иди-ка в «Нефтефлот». Там нужны люди. Ну если что, звони, а то какой-то простоватый ты. Эх…

Как домой ехал, Яша не запомнил. Тетя навстречу подалась.

— Что это ты среди недели? Случилось что-то?

— Выгнали.

Наверное, еще вчера южная осень была, как полагается, вечнозеленой, ласковой. Но в день, когда главный механик ледокола Яков Фишман, взяв культдни в пароходстве, прилетел из Архангельска на родину, дул «норд», хлестал косыми струями дождя, впрочем, довольно теплого. Асфальт песчинками, вкраплениями кварца под светом фонарей радужно вспыхивал, сверкал колюче, как спина осетра. Пришедшие, приехавшие на столетие училища разного возраста мужчины по одному и группами тянулись чередой к дверям меж двух двадцатипудовых черных якорей. Гостей встречали у порога брюнетистые вежливые курсанты-третьекурсники с чуть опереточными аксельбантами. Они любезно говорили каждому: «Салам алейкум». И кое-кто им отвечал, как полагается: «Алейкум ас салам». Однако чей-то голос за спиной Якова со смешком прихмыкнул ернически: «Ссала маленько. Ссала». Фишмана это покоробило…