Патриция Хайсмит - Чудо. Встреча в поезде

Я очнулась в серой бетонной камере, воняющей хлоркой. Тошнило, болела голова. Я лежала на полу на голом матрасе. Портмоне мое исчезло вместе с часами. Я не знала, сколько пробыла без сознания. Окна не было, свет шел от тусклой пыльной лампочки с потолка. Я села на матрасе, и стены пошли кругом, а затем остановились, слабо покачиваясь. Я огляделась, хотя смотреть было не на что. В камере не было никакой мебели. В бетонном полу была дыра, рядом с ней рулон голубой туалетной бумаги. И что совсем уж неуместно — на полу возле матраса лежала коробка «Клинекса». Бумажные носовые платки были соответствующего голубого цвета. В этом есть какой-то смысл, подумала я, что-то вроде послания. Такого, например: «Чувствуй себя как дома. Выплачь свои глаза».

Дверь была металлической. В ней был смотровой глазок и то, что можно было назвать окошком для выдачи пищи, сейчас закрытым. Больше ничего. Ни надписей на стенах, ни даже трещинок на них. Камера была очень маленькой, около восьми футов в длину и ширину. Я снова легла на матрас и закрыла глаза. Во рту был горький привкус. Хотелось пить. Я пыталась заснуть. Пыталась не думать о том, что будет со мной. Пыталась не думать ни об изнасиловании, ни о пытках. Зви Авриль говорил, что к узникам относятся хорошо, хотя окружающая обстановка была малоутешительной.

По крайней мере, никаких криков я не слышала. Я вообще ничего не слышала. Абсолютная тишина. Воздух сырой и спертый. Будто в гробнице. Легко было представить себе, что никто не придет, что они кинули меня сюда и выбросили ключи. Можно кричать до хрипоты, и никто не явится. Я умру от голода и жажды, и тело мое сгниет, и потом на матрасе будет лежать лишь белый мой скелет. Через несколько десятков лет они откроют дверь и у них не будет ни малейшего представления о том, кто это такой. Такая участь мне показалась наихудшей, еще хуже, чем пытки — быть избитой и заживо погребенной.

Я услышала какой-то хриплый стон и осознала, что он идет из меня. Возьми себя в руки, упрекнула я себя голосом Зви Авриля. Никто еще и пальцем тебя не тронул. Не слишком ли рано для истерик? Я прочла достаточно тюремных воспоминаний, чтобы знать, что все делается специально, дабы сломить твой дух, ослабить тебя перед допросом. Твой худший враг — страх, а твоя единственная надежда — в мужестве.

Я стала вспоминать все фильмы на эту тему, которые видела, и все романы, которые читала. Я старалась припомнить их как можно подробнее. Это здорово отвлекло и умерило мой страх.

Через какое-то время в дверное окошко мне сунули кусок черствого хлеба и кружку воды. Я ела, спала и вспоминала. Хлеб и воду мне давали еще два раза. Воды всегда хватало, а хлеба нет. Меня одолевали головокружения и муки голода. Я утратила счет времени. Я могла находиться здесь три часа, или три дня, или три недели. Но я снова обрела себя и силу духа. Я приготовилась к худшему. Я им ничего не скажу.

Комната, где меня допрашивали, была такой же безликой, как и камера. Металлический стол, привинченный к полу, и человек, сидящий за ним. Он был лет тридцати пяти, маленький и коренастый, с узким лбом, кустистыми бровями и без видимых признаков шеи. На письменном столе были телефон и кипа бумаг. Человек не обращал на меня внимания, делая вид, что погружен в изучение бумаг. Я стояла перед письменным столом. Других стульев не было. Я ослабела от голода и предпочла бы сесть. По-прежнему не глядя на меня, человек вынул из ящика стола коробку драже «М энд М» и кинул несколько штучек в рот. Он оставил коробку на столе, но, судя по всему, угощать меня не собирался. У меня стала выделяться слюна. Мне очень захотелось «М энд М», захотелось прежней силы, сахарной подпитки, чтобы прояснить голову. Может, схватить несколько конфеток, прежде чем он опомнится? Но я решила, что это ниже моего достоинства.

Я оторвала взгляд от «М энд М». На стене за письменным столом висел портрет короля. Король сурово сверху вниз смотрел на меня. Я ждала. Наконец человек поднял на меня глаза.

— Имя? — гавкнул он. — Место рождения? Настоящий адрес?

Я ответила, удивившись, зачем это ему нужно. Думает, что заставит меня расколоться по поводу всего остального?

— Что ты делала в Джидде? — грозно спросил он. Я плохо понимала его арабский язык. У него был местный выговор, хотя я не могла определить, где так говорят.

— Убежала из дому, — сказала я.

— Почему убежала?

— Муж бил. Он не дает мне развод.

— Сука! — заорал он. — Лучше бы муж свернул тебе шею!