Роман Коробенков - Прыгун

Самоубийца снимает комнату в пятикомнатной квартире, где в каждой из прочих комнат живут женщина среднего возраста — мама и женщина несколько моложе — дочка. Кому-то из них принадлежит и сама квартира.

Приводить никого не разрешается, Родик удивлялся, как ему разрешили здесь жить. Правило строго блюдется, и, кроме него, здесь не бывало других мужчин, а в свинцовом воздухе пыльных комнат в ленивом восторге порхает малютка шизофрения. Одна из женщин иногда тоже поет, при этом она настолько выжила из ума, что не помнит ни слова из песни. Подсознание невольно выдает старые, некогда потерявшиеся там мотивы, если не выдает — мотив синтезируется самостоятельно. Происходит это и рано утром, и поздно ночью. Она поет лишь звук «ля», спрягая его во всевозможных тональностях, не жалея голосовых связок, безжалостно тянет несчастные ноты. Она выкладывается так, что невозможно заниматься чем-либо под этот кошмар, даже смотреть телевизор.

Но это — не ее пение. Скорее мужской голос, зычный, пронзительный, вездесущий. Он проявляется вновь, ведя неведомый мотив, похохатывая в местах припева, очень ровно и точно накладывающийся на композицию «вне времени», что представлена в комнате.

Очень медленно, стараясь не скрипеть кроватью, Родик встает и крадучись добирается до двери. Приоткрывает ее и выглядывает в коридор, который, однако, сакраментально пуст, и лишь пустячные картинки замерли на водянистого цвета обоях.

«…кевин кваазен кевин кваазен геквакен гек-вокен кевин кваазен.»

Родик прикрывает дверь, возвращается обратно, но голос неумолим, он вызывает по телу всевозможные реакции. Кровь приливает к корням волос, голова становится тяжелой. Собственное тело кажется то невесомо легким, то невыносимо бетонным.

Тяжеловесным орнаментом неведомого пения прибавляется отвратительное подобие музыки, негромко зашипевшей, точно змея, после чего возопившей так, что подпрыгивает лампочка под потолком. Она почти оглушительна, злое варево рока, сквозь который едва протискивается писк телефонной трубки, что находится не на базе, а где-то лежит.

Родик слышит писк, понимает, что звонят ему, и ему необходимо найти ее (Ее), услышать важный звонок, но музыка путает поиски. Он понимает еще, что никогда не найдет телефонную трубку, предпочитая бессильно лежать. Со стороны он напоминает психопата, что вьется в петлях предположений, корчась в потолок лицом от предчувствуемой бесполезности метаний или, может, от предчувствия беды. Он даже почти знает, кто звонит. Он не способен однозначно сказать это именно сейчас, можно сказать, он не способен вспомнить, но он чувствует ту руку, которая набрала цифры.

Появляется странное ощущение — все это будет происходить вечно. Музыка усиливается, и голова начинает гудеть ей в унисон, гул растет неумолимо и постоянно.

К горлу подкатывается волна спазмов, и приходится резко встать, чтобы не осуществилось то, от чего станет еще гадостнее.

Ноты на обоях начинают прыгать с места на место, сам по себе белый лист на столе складывается в аккуратный самолетик и, взлетев, делает петлю вокруг лампы, после чего отважно покидает комнату посредством форточки. Само по себе, с размаху и разбегу, к дрожащему телу приносится окно. Создается ощущение, что оно выпрыгнуло из стены, дабы подпереть локти самоубийцы щербатым подоконником. На нем как был недвижим, так и остался, не повернув головы, серый созидательный кот.

Очень медленно глаза сквозь гулкие удары век фиксируют происходящее на улице.

Схематичный день. Его с невероятной скоростью и под зловещий аккомпанемент голоса и музыки полосует в клочья дождь-маньяк. Размытые человеческие фигурки, среди которых неожиданно проступает нечто до боли знакомое. К ужасу своему, Родик различает в этой безразличности кибербабку Нокка. Она такая же, как тогда в метро, и опять делает вид, что не смотрит в его сторону, внимательно разглядывая голубей. Странным образом прочие силуэты также приобретают смысл, переставая выглядеть шахматными фигурками. Они перестают нестись по заданной кривой собственной биографии, выстраиваются в дружные ряды, меняются местами и образуют собой в совокупности стрелку, указывающую прицельно куда-то вниз, под самое окно. Лица всех, удивительно различимые с высоты седьмого этажа, поразительно знакомы.

Родик знает всех и каждого, он смотрит в их до боли знакомые черты и понимает, что они — уже не они. Они улыбаются как всегда, но чуть натянуто, смотрят на него как обычно, и все же это странные взгляды. Они все курят, и это выглядит чуть иначе, при том что многие из них вообще не курят. Их всего человек двадцать, но лиц уже насчитывается более сотни.