Роман Коробенков - Прыгун

Мне показалась знакомой трель, так звенел лишь один телефон на моей памяти, и это было странное совпадение. На звук среагировал только я, ни охранник, ни моя спасительница будто не слышали почти человеческий писк.

Медсестра успела повязать мне галстук — тонкий и черный, как шнурок, он придал моему забавному облику совсем не больничный вид.

Телефон противно шумел, подмывало взять трубку, но я проигнорировал это словно не мое желание и отважно вышел за дверь на широкое клетчатое крыльцо моего временного пристанища.

— Спасибо… — чуть виновато сказал я за спину.

— Не возвращайся, кот. — сказала она мне в спину.

— Вернусь. — ответил я, прыгая со ступени на ступень и все больше отдаляясь.

Город, как когда-то, пребывал в страстных объятиях торфа, спину мою продолжал сверлить телефон.

Несмотря на конец весны, жара воцарилась нечеловеческая, но я давно не был на улице и заметил это не сразу.

Больница мгновенно растворилась за моими плечами, я оглянулся через несколько шагов, но не увидел приземистого розового здания. Стало легче.

«Эмоциональное состояние плюс 2», — подумал я.

Память моя была в порядке, я не помнил слишком много, но достаточно, чтобы понимать, куда двигаюсь, и выбрать цель движения. Окружающая белесость придавала всему заста-ренность черно-белой фотографии. Из словно сигаретного тумана выпадали деревья, чтобы спустя пятнадцать шагов размыться. Кое-где одинокими пятнами прогуливались голуби, по-утреннему необычно медленные и с умными глазами. Я знал: немного впереди есть размашистый супермаркет, мозг невнятно правил туда, хотя смысл только формировался.

Из сумрака проявился еще один больной, одетый так же, как я, но без галстука, отчего он выглядел эксцентрично. Шаркая тапочками, с непрозрачным пакетом, он спешил оттуда, куда я двигался, туда, где я уже был много раз и куда в очередной раз уходил. Свобода…

— Не оглядывайся, — сказал он, минуя меня, но утверждать, что так произошло, я не могу. — Иначе увидишь невообразимую жесть. — Мне показалось, что лицом и голосом этот человек напоминал отца Мануа.

Его шаги стихли, и откуда-то справа наползла отчетливая сухая музыка рояля. Возникнув как галлюцинация, она разрослась и стала зловеще приближаться.

Завороженный, я шел на звук, плодя фантастические предположения. Я насчитал шагов триста, прежде чем из тумана плавно выплыла сложная композиция.

Подле огромного, как поверженный шкаф, рояля ядовито-коричневого цвета флегматично, но диковато плодила общее действо странная троица.

Очень высокий и худой человек во фраке занимал острую позицию на трехногом рояльном табурете. Колени его хищно целились в стороны, а тонкие длинные пальцы собирали музыку на черно-белых клавишах и выплескивали за борт — в жизнь, что сопровождалось выбросом широченной ленты торфяного дыма из широко распахнутой пасти рояльной крышки. Лента расширялась спустя короткий промежуток и забирала в себя все небо и почти все четыре стороны, за исключением узкого квадрата видимости, который равномерно двигался вместе с владельцем зрения. Если музыка преисполнялась тревожности — лента темнела, если она ускорялась — облако расширялось, если затихала — немного более светлые тона начинали валить из странного инструмента. Забавнее всего выглядела огромная черная кроличья голова с большими пушистыми ушами, что крепко сидела в остром черном воротнике фрака и покачивалась в такт музыке.

Подле маэстро находилась принцесса в кремовом дутом платье а-ля старина, в котором ее руки, ноги и голова казались диковинными цветками, растущими из пышных розовых бутонов. Голова была светлой и тщательно уложенной в нечто светское. Она улыбалась себе и пела — старания выражалось много, а голоса не замечалось. Немая певица жестикулировала, изображая погружения в себя.

Она не обращала на меня внимания, когда я невероятно медленно тек мимо нее. Половина ее лица, видимая мне, выглядела совершенной, все казалось гармонично всему. Но стоило мне минуть загадочную принцессу, и я увидел другую половину. Казалось, ее пожрал пожар, черты размыло, кричащая цветность прилила к тканям.

Я увел взгляд в сторону так, что даже розовость пропала из углов глаз. Но именно тогда я услышал пение. Оно было чудесно и пылало, уши благоговели, дрожа на лезвии ее голоса. Странность заключалась в мелочи — голос мерещился взрослым, так могла петь лишь зрелая женщина, а принцесса едва ли достигла совершеннолетия. Стоило повернуть голову назад — и девушка становилась немой, продолжая отчаянно петь.