Олег Дриманович - Солнцедар

— Уже? А сель? — недовольно озираясь, пробурчал Ян.

— Остальное — без меня экскурсия, — Миша заглушил мотор.

— Эх, с вами дождешься зрелищ, — Позгалёв потянулся.

Солдатик достал из внутреннего кармана гимнастёрки какие-то бумаги. Протянул Яну.

— Курсовки. Там отдать надо.

— Чё мне твой путевой лист? Веди.

Для всех лечебница была на замке. Североморцев ждали.

— Загружаем, девочки! Звездуны лебедевские приехали, чтоб их! — стриженая под мальчика, румяная, в соку, бабка, на сероводороде обманувшая время, весело кричала в глубь залы.

Ответом доносилось ворчливое:

— Радио что-ли нет?! Притащились…Сколько грузим?!

— Четыре! — посчитав их глазами, кричала встречающая.

— Не-не, трое, — Миша суетливо совал курсовки.

— Все верно, мать, тут я старший. Четверо звездунов, — Позгалёв пресекал Мишино дезертирство суровым подмигиванием.

— Четыре грузи! — вновь летело в глубь зала указание.

— У меня ж ничё! — изумленно жал плечами Михаил, плохо веря в повышенное внимание к своей персоне, а заодно в то, что его так легко уговорили.

— Ни завернуться, ничего!

— Чё-нибудь найдем, не разоряйся.

— Так, ребята, всё с себя, и в самый конец. Больных нет? Сердце, печень, почки?

— Вскрытие покажет.

— И трусы? — волновался Алик.

— И трусы. Если пачкать не жалко.

— Переодевалки-то есть? — продолжал беспокойно вертеть головой Мурз.

— Для стеснительных, — ванщица показала на рядок ширм, — вон туда…

— А для тех, которые наоборот? — шаловливо играл бровями Ян.

— Хоть наоборот, хоть навыворот. Богатство ваше тут никому не интересно.

На дальнем краю шипели и бились целебные струи, тянули сюда сладковато-затхлый душок. Нерезкий, на грани первой яичной тухлости, он втекал сквозь щели ширмы густым туманом. Нагибаешься, выпутываясь из шортов — вот коленки твои, пальцы ног — выпрямляешься, и тебя уже — половинка безногая. Никита завозился, слыша, как эти трое шлёпают мимо — лапки мичмана последними. Что значит вояки: на раздевание — двадцать пять секунд. Нагнал их — лысого, смоляного, вихрастого. Лысый уже резвился — большой голый ребёнок, подкрался к смоляному и сдёрнул с него плавки, сам не свой от такой потехи.

— Сказали ж — и трусы!

— Отвали! — подхватывался Алик, стыдливо приседая.

Ванны, ванны… целая батарея корыт. И только в четырёх, у окна, зеленоватая вода слабенько курилась, создавая ощущение, что ёмкости налиты живым дымным светом. В ближней бабулька туда-сюда энергично выгуливала ладонь. Достала облитую солнцем, вытерла о пластиковый фартук, запачкав его сопливым золотом.

Недобро посмотрев на прибывших, кивнула куда-то им за спины:

— Можно.

— Так, ребята, — боевито держа оплывшие бока, подошла молодцеватая напарница, — залезаем, сидим, когда финиш — скажу.

— И будет здоровье? — по привычке ёрничал каптри.

— Тут не церковь, не обманем.

Залезли, блаженно притихли, ожидая здоровья. Пощипывало слегка, потом кожа начала краснеть.

… Никите было, наверное, лет семь, военный городок в Печорах, и в той их квартире стояла такая же, как эти, брюхатая, на чугунных лапах ванна. Жутко глубокой казалась. Эти — тоже ничего: объемистые, даже по его нынешним взрослым габаритам. Потом был гарнизон уже в Казахстане, обычная панельная пятиэтажка с видом на степь и с ванной помельче. Огромному отцу в ней было очень тесно. Как тому осетру, на которого однажды, среди ночи, он разбудил Никиту посмотреть. Отец, бывало, брал и сына на бешеную горную речку Или, где офицеры любили браконьерить. Никита даже выучился тягать жерехов и судаков, но такое огромное чудище видел впервые. Хвост свешивался через бортик, острый нос лез на стену, к мочалкам. Скрюченному стеклянноглазому существу было очень плохо в той тесной малолитражной смерти.

О чудище Никита знал немного: его подают в ресторанах, и ловится оно, со слов закадычного отцовского друга, прапорщика Левковича, на кошку.

Отец сильной рукой приподнимал скользкую рыбу, засовывал под белёсое пузо скрежещущий бельевой таз. Кивком приказывал Никите отвернуться.

Можно, — думал он, когда хлюпанье и чавканье смолкало. В тазу горела смолистая икра. Любит, значит, зверь кошек, и получается икра. К котлетам, ухе, бутербродам и ещё тридцати блюдам из рыбина, несмотря на уговоры матери, он не притронулся: неотвязно мерещились кошачьи запахи. Самое лучшее, конечно, что было в тех рыбалках на Или — дорога. Не азартная возня с крючками и грузилами, не буханье сердца, когда лёгкая, как паучья нить, струна закидухи вдруг наливалась упрямой силой и пробовала дерзить, сперва ретиво-беспечно, потом — зло, отчаянно; даже не ликованье пополам с хвастливой радостью (направленные, главным образом, на отца) при виде упругой, извивающейся у твоих ног серебристой рыбины… а дорога в открытом зиловском кузове, полёт в солнечной стремнине горячего ветра…