Олег Дриманович - Стробоскопируй!

Клуб находился в стороне от центра. Еще не окраина, но в народе – уже трущобы, индустриальный отшиб. С виду убогая трехэтажная коробка, ни дать ни взять заводское общежитие или административный корпус разорившейся фабрики. Потроха же заведения впечатляли: интерьер в стиле звездолет-бордель, три танцзала, качественный звук, девочки у пилонов, ну и еще кое-что поинтереснее за отдельную плату. Угадали – караоке.

Обычно я наведывался по субботам. Выстаивал в длиннющей очереди, петлявшей вдоль турникета-змейки, и в половине двенадцатого, успев обилетиться по льготному тарифу для ранних птах, проникал внутрь.

Было два места, где я преимущественно любил торчать: уютная ниша в баре на первом этаже и крохотный импровизированный амфитеатр уровнем выше, с фасеточным табло экранов, где девушки «Плейбоя» таяли под тропическим солнцем, как сливочное мороженое.

Обе точки располагались на некотором возвышении, что позволяло превосходно рассматривать публику. Я не танцевал, просто сидел и разглядывал людей. Занятие, кажущееся со стороны бессмысленным, мне редко надоедало. Калейдоскоп лиц, красивые тряпки, сигаретный туман, алкогольный бриз, какофония голосов, смех, музыка – все перемешивалось, образуя чудесный по энергетической силе коктейль, а я сидел себе и, смакуя, цедил этот бурлящий ночной напиток.

Людское оживление, упакованное в пеструю обертку, меня всегда подзаряжало. Думаю, тут действуют элементарные принципы квантовой физики: мельтешащие электроны выделяют избыточную энергию – нарядные мельтешащие электроны выделяют красивую избыточную энергию. Мне, как и всякому среднестатистическому городскому жителю с меланхоличным микробом внутри, подобной энергии часто недостает.

Любил я и здешний шумовой фон. Сотканный из мешанины звуков, он напоминал ватный гул самолетных турбин. Если, к примеру, закрыть глаза и представить себя в салоне самолета… очень похоже. Этакий плотный фаршированный гвалт, вливающийся в тебя потоком и странным образом успокаивающий; мутирующий, если слушать его долго, в ни с чем несравнимую динамическую тишину. В такой тишине начинаешь слышать себя, свой голос, и можно даже, напевая под нос, вполне сносно попадать во что-нибудь затейливое, например – «Богемскую рапсодию». С тишиной статичной мне ужиться сложней. Бесплодная штука, парализующая шестеренки воображения, которые быстро замирают, словно мельничные крылья в безветренную погоду.

Места, скованные вакуумом безмолвия, меня никогда не вдохновляли. Кладбища не в счет. Все же кладбище, если прислушаться, очень даже шумное место. Подобно транзитному терминалу, этот узел, связывающий пограничные миры, обречен на то, чтобы быть шумным и по-своему оживленным. Правда, шум здесь иной природы, и, если вы лишены суеверных страхов, человечий могильник с его ни на что не похожими вибрациями может здорово разогнать заржавелые шестеренки вашей души. Частенько я делал так: в субботу, с утра, отправлялся бродить на Богословское кладбище, а вечером меня ждал одинокий столик в клубе на индустриальном отшибе. После мрачных могильных аллей все краски вокруг делались куда ярче, сочнее, а ночью, в огнях неона, с особой бередящей остротой просыпалось то, что проклятые французские поэты называли soif de vie – жажда жизни.

Не скрою, бывало, отсидев ночь, я уходил не один. Время от времени такое случалось. И все же чаще цель посещения состояла в возможности просто побыть наедине с собой; неспешно впитывая завораживающие краски ночи, утоляя эту жажду, настоянную на утреннем дурмане погребальных цветов, печально-траурных тенях и страхе смерти.

Однако в тот субботний день – 20 октября – кладбищенский моцион пришлось отменить: утром, с залива, пришел штормовой ветер, когда поутихло – зануда питерский дождь взялся за свое дело: кап-кап, кап-кап, в час по чайной ложке и остановиться не хочет, и разродиться как следует нету мочи – хуже не бывает. Какое-то время я лежал, слушал эту небесную флегму, потом с трудом заставил себя встать, умылся, приготовил завтрак, перекусил, сполоснул посуду, включил ящик, пробежался по каналам, почитал, глянул на часы – 22.30. За окном все так же моросила сырая питерская немочь. Я натянул плащ, прихватил зонтик и отправился ловить мотор. В полночь, отвесив коробке турникетный реверанс и преодолев контроль, я уже сидел за стойкой бара на первом этаже, злой как черт: какая-то шпана заняла мой столик.