Анна Златковская - Страшно жить, мама

Муравьи и тараканы бегали даже днем, нисколько нас не пугаясь. Квартира была большой, двухкомнатной, с высокими потолками, широкими проемами, старым скрипучим рыжим паркетом. Было тяжело дышать среди шкафов и кроватей, древних кресел и пыльных картин. Под мебелью и за ней прятались сломанные люстры, советский пылесос, книги с вырванными страницами, топор и желтые газеты. В одной из тумбочек мы нашли вязаные вещи – свитера и несколько детских пинеток.

– Как он здесь жил? – мама нерешительно замерла посреди комнаты.

– Это кошмар, мама, – я зажала нос рукой. – Невозможно дышать.

– Не волнуйся, мы все выбросим. Сделаем ремонт. Будет красиво.

Спали среди картонных коробок с нашими вещами, которые мы с мамой собирали месяц (эти коробки мы вымаливали у продавщиц в магазинах). В папином хламе, в ветхом запахе, который проникал прямо под кожу.

В школу я впервые бежала с радостью, подальше от чужого пространства.

Вечерами мы выносили хлам к мусорным бакам. До поздней ночи таскали мы всю папину жизнь, рассыпавшуюся на треснутые плафоны, незаконченные картины, застывшие тюбики с краской, застиранные куртки и штаны. Табуретки в грязных пятнах, посуду, которая пожелтела от плохо смытого чая и жирного супа. Тяжелую мебель выносили рабочие. Когда наконец квартира опустела, во мне впервые мелькнула надежда, что я смогу здесь жить. О папе напоминало лишь глубокое кресло, в нем вечерами под абажуром пряталась мама.

Только мне по-прежнему снились коридоры малосемейки, как я бегала по ним еще совсем маленькой, гоняла мяч, рисовала мелком на стенах, как выбегала во двор на горку и карусели и играла, пока мама не звала с балкона домой. Теперь наши окна выходили на проезжую часть. Детский смех сменился ровным гулом троллейбусов и автобусов, ночью мелькали огни автомобилей.

– Ну, как оно? – мы сидели с Левкой на покосившейся лавочке возле кладбищенского забора. Левка держал в руке пачку сигарет, не решаясь закурить.

– Ты ведь говорил – курение для слабаков.

– Ну, надо же попробовать. Нельзя выносить оценку тому, о чем не знаешь.

– Да что тут знать? Курение убивает лошадь. А ты не лошадь, – я потрепала его курчавые волосы. – Дай мне, – я вынула сигарету из пачки и прикурила от спички. Дым соскользнул в мои легкие, приятно пощекотав изнутри.

– Кла-ассно, – протянула я.

– Ты даже не закашлялась? – Левка выдернул у меня из рук сигарету и затянулся.

Жутко закашлялся, покраснел, сгорбившись, присел на корточки.

– Какая гадость!

– Ну вот, теперь ты вынес вполне оправданное оценочное суждение, – смеялась я.

– Ты будешь переходить в другую школу, ближе к дому?

– Нет, зачем? Осталось всего-то два года. Буду ездить на метро.

– Понятно, – Левка грустил.

– Ты чего? – я привычно толкнула его в бок.

– Мы летом переезжаем.

– Куда? – я не сразу сообразила, о чем он.

– В Израиль. Навсегда, Анжелика.

– Не-ет, ты шутишь, – я не поверила. Мой единственный друг не может меня бросить. Я знала, что Лев будет рядом со мной всегда, до самой старости. Пока одного из нас не похоронят на этом самом кладбище, где мы гоняли летом на велосипеде, а зимой играли в снежки. Тот, кто проживет чуть дольше, будет приходить на могилу, приносить цветы и тихонечко плакать, вспоминая нашу дружбу.

Левка молчал. Он закрыл глаза, пытаясь справиться с душившим его волнением. Мне еще казалось, что он шутит, как обычно, немного подтрунивает надо мной.

– Плохие шутки! – я снова его толкнула, Левка упал на землю. Он поднялся, отряхнул штаны и резко побежал.

– Ну, здрасте вам, – я в недоумении смотрела на его фигуру. – Стой, дурак!

А вечером мама спросила:

– Ты в курсе, что они уезжают, да? Представляешь, в Израиль. Там жара, хорошо…

– Мама, он мой друг.

– Да сколько у тебя еще таких друзей будет, – мама равнодушно пожала плечами. Она вертела в руках кастрюлю. – Смотри, какая кастрюля хорошая. Чистая, новая, видимо. Откуда она у отца?

Учебный год подходил к концу. Мы с Левкой делали вид, что все обычно и перемены – это вчерашний сон, который улетел в окно и не сбылся. Иногда мы так отчаянно старались не проявить навалившуюся на нас грусть, что между нами проскакивало невольное раздражение, мы начинали огрызаться. Мы не знали, как сказать друг другу «Прощай». Одно слово – и в одночасье рухнет детство. Нам уже четырнадцать лет, я украдкой покуривала, Лев говорил басом и стеснялся наметившегося темного пушка над губой. Но мы желали оставаться детьми. Друг для друга.