Владимир Максимов - Снег, уходящий вверх…

И еще я подумал о странном. (Вспомнив Свету. И первую тризну. И Галю. И тризну вторую.) О том, что Серега уже дважды, будучи мертвым, не дал мне вечером сделать того, о чем бы утром я, конечно, пожалел.

При жизни это ему почти никогда не удавалось. Он не мог убедить меня в том, что одна женщина может быть лучше, чем две или три. И что жена может быть этой единственной женщиной.

…Солнце жарит вовсю. Рубаха прилипла к спине. Я все еще стою возле Серегиной оградки и с каким-то злорадным сладострастием думаю о том, что вот прошло всего три года с того дня, как он погиб, и уже почти никто не приехал сюда. К нему. Я стою здесь один. И зачем-то так долго. Как будто забытое вспомнить хочу. И прошлое тщусь изловить.

«Но ведь я видел слезы жены. Горе друзей. Но я не сумел прекратить эти слезы – утешить друзей не сумел. Серегу от долгого сна пробудить не пытался. Для чего же тогда я приезжал сюда? Для того, чтобы прочесть свою фамилию на надгробной плите. И почувствовать еще острее жизнь. И вспомнить, что: «… Мы на земле недолго…» Или лишний раз убедиться, что под этой плитой лежит мой друг и однофамилец Серега Мальцев. Или уже теперь честнее будет сказать: «Здесь лежит мой однофамилец и друг Серега Мальцев».

Машинально отмечаю ухоженность Серегиного «участочка». Трава скошена. Могилка топорщится непослушным ровным ежиком. В оградке подметено. Лавочка и оградка свежевыкрашены. По боковым штакетинам оградки развешаны пластмассовые и металлические венки: «От жены», «От друзей»…

«А свежих-то цветов нет, кроме букетика синих ромашек, которые я нарвал по дороге», – думаю я. Вспомнилась надпись жены Шелехова, сделанная ею на его надгробном камне в Знаменской церкви.

Сейчас так не пишут. Нынешние девицы ни любить, ни помнить не умеют. В лучшем случае напишут «От безутешной вдовы». Штамп, как и во всем остальном. Да и друзья-то сейчас – тоже на час. В ресторанчике посидеть, с барышнями пофантазировать, ну в картишки…

Чего же я злюсь-то? На кого я злюсь?! На себя?! За то, что выполняю какой-то ненужный, по моим понятиям, ритуал. Могильный фетиш? На друзей, которые не смогли приехать?! На жизнь, за то, что она продолжается?! Чего я вообще хочу?! Глядя на этот гранитный камень с изображением человека, которого я – судя по фотографии – почти не знаю? Может, мне просто страшно и противно читать свою фамилию на надгробной плите? И все мое живое существо противится этому мертвящему покою. Боится неизбежности, как в детстве? Душа моя от одной только мысли о смерти корчится в ознобе, как корчится, сгорая, мотылек. «Я свеча. Я сгорел на ветру. Соберите мой воск поутру».

Читая свою фамилию на надгробье, я как будто примеряю свое далекое, близкое ли будущее. Знаю, что будет так, но НЕ ХО-ЧУ! Неужели мне, всегда так гордившемуся своим презрением к смерти, все-таки страшно?..»

Однажды, поздно вечером, я уже в темноте возвращался на своей машине с дачи. Дорога выходила к городскому кладбищу, расположенному километрах в десяти от черты города. Я знал это. Сто раз там ездил. Но ни разу ночью.

На очередном подъеме фары выхватили из темноты сначала верхнюю перекладину кладбищенских ворот (на которые так и просилось что-нибудь типа «Остановись, прохожий, помяни мой прах – я уже дома, а ты еще в гостях». Такую надпись я прочел когда-то в Закарпатье. И она удивила меня своей бесхитростностью и спокойствием), потом кресты, надгробья, могилы, видимые в открытые ворота, по обеим сторонам посыпанной песком дороги, начинающейся от этих ворот. Казалось, что машина вот-вот въедет в их разинутую пасть.

«Створки не закрыты. Как будто специально для меня отворены».

Я весело усмехнулся тогда этой мысли, может, потому, что чувствовал себя уверенным и сильным, а может быть, еще и потому, что магнитофон в полумраке салона глубоким голосом Донны Саммер – этой секс-бомбочки среднего масштаба – так призывно пел о любви. А может, еще и потому, что я знал секрет этой дороги…

Машина не доехала до радушно распахнутых створок ворот. Свет фар резко метнулся влево. И вот уже они высвечивают из темноты лоснящуюся от недавнего дождя – китовой спиной – дорогу. Я еще подумал тогда, что самому умереть в общем-то не страшно. Гораздо страшнее хоронить своих близких, родных людей. И, пожалуй, прав Сенека, утверждая, что смерть – это благо.

Одно плохо в этом состоянии – обездвиженность. Вечный паралич. Мне бы так трудно было привыкнуть к статике. Мне, такому подвижному, любящему перемены. «Вот я промчался мимо Них кометой, и нет меня. А Они остались там, в своих сырых норах».