Доминик Татарка - Республика попов

Осталось что-то недосказанное, что-то темное в их подсознании. И против этого с глубокой горечью восстал Томаш.

— Все это — чистая комедия, что они разыгрывают, поверь, дядя! Заигрывают с народом, безбожно его обманывают. Нет, дядя, это гнусно! Все это, прости меня, куча навоза…

— Куча навоза, говоришь?.. — Дядя, как ни был серьезен, неожиданно рассмеялся. — Ну, раз ты прощения просишь — вспомнилось мне кое-что. Под кучей-то навоза три дуката прятались! Что скажешь на это?

— Это что, мораль для меня будет? — шутливо ответил Томаш. — Что ж, рассказывайте!

— Вот слушай, — начал дядя. — Было мне пятнадцать лет, вытянулся я, как прутик, а все овец пасу. И вот твой отец — он уж в солдатах отслужил — собирался свадьбу играть с Маргитой, матерью твоей. Раз, как сейчас помню, выгнали мы овец сюда, под Лесковую. От злости я зубами скриплю, потому что хотелось мне вовсе не овец пасти, а мир повидать. Мне, четвертому сыну, не много перепадет от отцовского добра, считаю себе в уме. Ну и тянуло меня прочь из дому. Вот кабы в Чадце мне ремеслу какому выучиться! — это я так мечтал. И сижу это я при дороге — видишь, вон там, ниже Стронговых мостков, — сижу да землю кнутовищем ковыряю. В чем ковыряюсь — не замечаю, так задумался. Только отковырнулось что-то — смотрю, сухой коровий блин, прошлогодний, откатился в сторону, а под ним-то, под кучей навоза, как ты говоришь, увидел я истлевший бумажник. Будто ждет меня, спрятанный на краю дороги. Ты только подумай, сколько же тут людей на ярмарку прошло! Расстегнул я бумажник — в нем три золотых дуката. А это — огромные деньги до первой войны были. Открылся мне путь к ремеслу, и дальше — в далекие края… И тебе, Томаш, чтоб не кручинился, советую то же, — закончил американец. — Думай, что иной раз и в куче навоза клад сокрыт…

В избе Маргиты издавна селилась тишина. Темнота сгущалась в углах. Только по стене плясал теплый свет от печки. Томаш, нахохлившись, сидел за столом. Смотрел, как машет оперенными крыльями огонь, слушал: за окном осень шуршала в вершинах лип у костела. И чувствовал себя Томаш, как птица перед отлетом. Каждую осень переселялся он из деревни в город. Так же будет и в эту осень — с той только разницей, что ученик превратился в учителя. Завтра поедет он, займет свое место в гимназии. Радоваться бы ему — а он не рад. Можно ли, с войны — и прямо в школу? Думая о том, как предстанет перед детьми в классе, чувствовал себя заклейменным этим гнусным походом на Польшу…

Пришел дядя-американец, принес с собой запах свежести. Как свой человек в доме, протянул руки к огню. Кошка спрыгнула с припечки, потерлась об его ногу — просила молочка. Дядя сказал:

— Да не мурлычь. Погоди, Маргита придет, в хлеву она.

Дядя фамильярно называл мать Томаша Маргитой. Он все стоял, протянув к огню руки. Много протекло минут, пока он спросил вдруг племянника:

— Томаш, завтра едешь в город? — Не дожидаясь ответа, сам сказал утвердительно: — Стало быть, завтра…

И окликнул еще раз:

— Томаш!

Племянник отозвался будто издалека, недовольный, что нарушено молчание. Дядя медленно подошел к нему, вытащил из-за стола, завел в самый темный угол. Он держал его за плечи, близко придвинул лицо, хотя Томаш и так хорошо его видел.

— Томаш, — заговорил дядя, — от тебя одного зависит. Ты ведь взрослый парень. Можешь понять меня. Скажи своей матери, Томаш, тебя она послушается, пусть едет с нами в город. Будем жить втроем — как одна семья.

— Скажу, дядя, — неопределенно буркнул Томаш, но кровь бросилась ему в лицо.

Стало стыдно за дядю, за то, что тот высказал свое желание; Томаш отстранился.

Мать доила в хлеву корову. Теменем упиралась в Полюшин пах. Молоко струйками чиркало в цинковый подойник. Томаш прислонился к верее, стал слушать. Сладкий запах молока, жирный запах коровы всегда творили атмосферу интимной близости между матерью и сыном. Быть может, он любил дядю больше, чем отца. Дядя посылал ему из Америки посылки, письма с президентами на голубых марках, доллары, воли своей не навязывал и заботился о нем, не ограничивая, как это делают отцы. А Томаш, хоть не знал отца, сохранил в себе его образ, сложенный из рассказов матери.

Отец был замечательный. Огонь человек! Служил он в гусарах. Раз, на Ивана Купала, вспоминала мать, встретились они под липками у костела.