Доминик Татарка - Республика попов

— Попали? — спросил Томаш.

— А, черт! Попали. Нет, вы подумайте! Везет нам друг на друга, пан учитель Менкина.

Прыгая на одной ноге, Лычко держался за Менкину, и так они шли — куда? Лычко, конечно, знал, потому что уверенно вел по тропинке, дока они не достигли насыпи шоссе.

— Ох, жжет, — сказал Лычко. — Менкина, оторви мне подол от рубашки, завяжи. Вот тут, на бедре.

Менкина сделал все требуемое. Стащил с него брюки — кровь все текла, липла на пальцах. Счастье, что кость не задело.

— А черт! — выругался, зашипел от боли Лычко. — Думаю, догадается, — стиснув зубы, продолжал он. — Он парень догадливый, наш товарищ Чевуля. Поднимись на шоссе, дай ему знак, что мы тут. Знаешь — фургон «Мичушко сам чистит, сам стирает».

В ту же минуту — словно Лычко и шофер одновременно подумали об одном и том же — зарокотала, показалась на шоссе машина. Она выключила фары, не доехав до них. Менкина уже вытащил Лычко на насыпь. Лычко сам открыл задние дверцы фургона, повалился внутрь, а совсем втянуться уже не смог: видно, мешала раненая нога. Менкина вскочил внутрь, рассыпались свертки с бельем. Надо было торопиться. Их все еще могла настигнуть пуля — конечно, если б жандармы догадались, куда они бежали.

— Захлопни дверцы, — через некоторое время сказал Лычко.

Менкина захлопнул дверцы. Они очутились, в кромешной темноте, как в мешке. Только мотор шумел. Беглецы не дышали.

Потом Лычко выговорил:

— Пока что, кажется, выкарабкались.

Чевуля отвезет его в лесничество, достанет врача. Лычко вполне полагался на сообразительность и преданность шофера. Помолчав, он снова заговорил:

— Не сегодня-завтра немцы нападут на Советский Союз. Теперь уж только на Советский Союз им и осталось напасть. Потому и сажают за решетку всех коммунистов. Менкина, партия должна сказать народу, что́ надо делать — солдат ведь на фронт пошлют… — Он явно слабел. — Товарищ Менкина, сделай еще одно дело. Возьми вот эти бумажки, отнеси их… Отнеси их в Мартин, есть там такой Стрешко. Найди его, скажи, я тебя послал; надо немедля распространить воззвание партии. Советский Союз, русские пользуются огромной симпатией…

Менкина не возражал. Как человек интеллигентный, он понял, из-за чего Лычко попал прямиком в туранскую западню. «Значит, это он из-за воззвания», — подумал Томаш. Впрочем, тут была, пожалуй, и другая причина, но не стоило сейчас ею заниматься.

Лычко забарабанил в кабину. Машина остановилась. Развязался темный мешок, в котором они ехали.

— Сверни к Мартину, и за Прекопой остановись, — наказал шоферу Лычко.

Ехали еще четверть часа, потом встали, Менкина выполз из черной утробы фургона. «Мичушко сам чистит, сам стирает» умчался дальше, увозя Лычко. А Менкина зашагал по дороге с воззванием партии в нагрудном кармане. Он сделал все, что требовалось, и на рассвете уже поднимался в горы. Выбрал себе по вкусу сенной сарайчик и уютно устроился в нем. Спал он глубоким сном праведника — в душе его стало так ясно, и он знал теперь, что делать. Дарина не спекулирует любовью, как порядливая хозяюшка, вместе с любовью она приняла и неуверенность в завтрашнем дне. Советский Союз принял бой не на жизнь, а на смерть. Он, Томаш, так называемый гнилой интеллигент, до последнего вздоха будет с теми, кто на стороне Союза, русских. Просто невозможно, чтобы в мире воцарился порядок Третьей империи… И спал Менкина праведным сном. Когда над горными лугами взошло солнце, он вдруг сильно расчихался — из глаз, из носа потекло… Да что скрывать: надышавшись свежего воздуха после столь длительного перерыва, «гнилой интеллигент» схватил насморк. Однако куда ему было податься? Он полез вверх, ближе к облакам, по извилинам дорог и тропок, хотя из носа и глаз по-прежнему текло. Наткнулся на какого-то туриста — тот сидел на камне, переводя дух. Турист с общительностью, пробуждающейся в народе в великие мгновения, заговорил с Томашем:

— И вы в горы? Я тоже в последнюю минуту удрал из Братиславы — повезло…

Менкина кулаками протер глаза, выжимая слезы, культурно зажал двумя пальцами нос и изящным движением как можно дальше отшвырнул противную слизь. Турист наблюдал за ним с явным интересом и сочувствием.

— Значит, вы такого же мнения, как и я. По меньшей мере два года твержу: падение Парижа еще ничего не значит. Даже если б островная держава была завоевана — и это не означало бы перелома. Теперь, только теперь началась гигантская борьба, это я вам говорю, смертельная схватка…