Доминик Татарка - Республика попов

— Да, да, вам необходимо повидаться. Дождитесь его. Он приедет вечерним поездом. Надеюсь, его ничто не задержит, да нет, не должно. Непременно дождитесь. — Эдит пришла в восторг, она уже составила целый план, как весело они проведут вечер. — Но ешьте! Я забываю, что вы голодны. Мне тоже кажется, что вы с Франё хорошо друг друга понимали.

Менкина взялся за еду. Ел, ел, съел сардинки, холодного цыпленка, картофельный салат, кусок сыру, смолотил много белого хлеба; все это он запивал белым вином, разбавлял шутками. Эдит была само внимание, потчевала, вина подливала, смотрела с уважением, с преклонением даже. Сама ела ровно столько, чтоб Томашу не казалось, будто он одни поглощает всю еду. После несытной, однообразной тюремной кормежки все ему было на удивление вкусно.

— Ах, как хорошо мне, Эдит! — в бесхитростном восторге восклицал он, польщенный таким вниманием.

— Правда, хорошо? — переспрашивала она более серьезным тоном.

— Правда, Эдит, — убежденно говорил он. — Вот вы тут со мной. Вы приготовили для меня такой пир. А потом я сяду в поезд и — фью-ю! — домой, так и полечу отсюда в самую Жилину…

Эдит порой взглядывала на него, больше слушала, склонив голову, но слушала слишком внимательно, чтобы Менкина не понял: она хочет услышать, что с ним было.

— Мучили меня, били… Там такие негодяи — плюнуть в лицо им, и того они недостойны. Кто там не побывал — не поверит. Там… эх, лучше не вспоминать. Я все это говорю, Эдит, потому что сейчас мне хорошо, а говорить мне легко потому, что вы тут. Эдит, мне будто чего-то не хватает. То ли руки, то ли ноги, а может, в голове чего… Ампутировали у меня, отсекли все иллюзии, все ложные представления. И я, признаться, чувствую себя теперь как без руки, без ноги, или будто в голове чего-то не хватает. В пещерах водится такой зверек, пещерный тритон, — да вы это лучше меня знаете — он дышит жабрами, когда в пещере достаточно воды, но когда вода высыхает, у тритона развиваются легкие. Вот так же, Эдит, и я себя чувствую — жду, когда разовьются новые легкие, какой-то новый орган, потому что надо мне теперь иначе как-то дышать, иначе думать… Да, какой-то новый орган должен появиться у таких людей, как мы, если они хотят жить честно. И он появится, Эдит, не может не появиться!

— Значит, вас это не сломило, — заметила Эдит и задумалась; такое у Томаша было впечатление, будто она все время думает о чем-то своем. Сделала попытку пошутить: — А помните, как вы тогда сказали Франё, что у меня нет будущего? Сто раз я об этом вспоминала. Вы правду сказали. У нас, евреев, будущего нет. Изнутри сам себя грызешь, гложешь… Иной раз так тяжко бывает, что и не хочется его, будущего-то дня. Ведь каждый новый день надо стену головой прошибать. Или стену пробьешь, или голову. Я имею в виду людей без будущего, таких, как мы.

Теперь уж Менкине подумалось, как бы в сторону — нет, эта женщина несчастлива, и нет ей счастья даже с Франё. Он сказал:

— Я думаю, Эдит, если говорить о будущем, то тут мы с вами теперь ровня. Но я теперь не скажу, что мы хотим прошибить стену лбом. В стену лбом бьются только слепцы. А есть люди — они видят по крайней мере через три-четыре такие стены насквозь и пробивают их куда более твердым инструментом. Тюрьмы набиты такими людьми, но, думаю, и на свободе еще ходит кое-кто из них.

Томаш как-то ослаб. Говорил о том, о чем столько думал в тюрьме, и — без всякого огня. Он заметил это, рассердился на себя за то, что переел. Это было нехорошо. А уже сонливость обволакивала его, он невольно озирался, где бы лечь. Эдит сейчас же поймала его взгляд и поняла.

— Вам нехорошо. Ах я дура, забыла… Ведь и Франё очень медленно привыкал к нормальной пище, — озабоченно проговорила она.

Эдит заставила Томаша выпить лекарство, дала стопочку горькой и отвела в комнатушку при кухне, объясняя, что у них тут все равно как ночлежный дом; всякий раз кто-нибудь да ночует, она даже не знает, кто спит на этой самой тахте. Напрасно отговаривался Томаш, Эдит заставила его лечь да еще прикрыла одеялом, промолвив: «Ну, вот…» Эти слова Томаш понял так, что вся забота и любовное внимание, которыми окружила его Эдит, он не должен принимать как личное к нему отношение. И если он что-то вообразил, то следовало отбросить иллюзии. Восхищенная красавица мигом превратилась в строгую сиделку. Но Томаш ничего не воображал, потому что ему было хорошо, хотя положение его изменилось: герой нынешнего дня, каким он сам себе казался, преобразился в пациента — ему делалось все хуже. Он был зол на себя. Ел много и жадно, с первых шагов объелся, а свободу следует употреблять по капельке… Плохо ему было, до того плохо, что он попросил еще рюмочку горькой. И сразу сильно опьянел. Давно не ел досыта, давно не пил ни капли алкоголя… Комната закачалась. Он только изо всех сил старался понять Эдит, которая говорила: