Ирен Немировски - Ида

Однако она вздрагивает и поднимает руку, преодолевая необъяснимую слабость. Раздается музыка. Она движется вперед.

— Все спасено, — думает Симон, чувствуя, будто он тает.

Но в тот момент, когда она собирается поставить свою знаменитую ножку с золотыми ноготками на вторую ступеньку, непонятно откуда раздается свист. Она продолжает идти вперед.

— Вот это хорошо, — шепчет Симон, опираясь на Дикрана, застывшего рядом с ним, — назад нельзя, а то все потеряно. Но меня пугает ее лицо… Взгляни, Дики, она не улыбается, черты застыли… Ах, Боже мой, Боже мой, какой же она вдруг кажется старой!.. Да с такой рожей впору играть Федру, это просто невозможно!.. А на этих-то, на этих-то посмотри, уроды!..

Публика смеется. Видны белые запрокинутые лица, темные дыры распахнутых ртов. Смех усиливается, его раскаты сотрясают зал, как буря.

Она движется вперед. Сжав зубы, прикусив губу, которая начинает немного кровоточить, хотя она этого и не замечает. Тоненькая струйка крови течет на гладкую фарфоровую щеку, издалека напоминая расплывшуюся косметику. Смех заметно усиливается.

Она напрягается. Это ничего. Гвалт. Ей это знакомо, как и всем. Она даже повторяет вполголоса пересохшими губами:

— Ну и что, просто галдеж!.. От этого еще никто не умирал!..

Никогда еще она не ощущала себя такой разбитой и больной. И никогда раньше, продвигаясь вот так под крики и зубоскальство, она не вспоминала…

Она думает:

— Лестница в порту…

И как только она позволила этому воспоминанию сложиться в картинку в глубине ее памяти, оно поднимается и накрывает ее, как волна. Никто об этом не догадывается. Но она больше не Ида Сконин, старая прожженная дама, разукрашенная и нагримированная, несущая на себе перья и жемчуга, знающая и любящая бурю и опасность.

Она — маленькая девочка в коричневом школьном платье, с двумя длинными косичками до пят, стоящая одним мартовским утром на старой каменной лестнице… Как и сейчас, радостные и злые крики «у-у-у-у» несутся со всех сторон. Внизу у лестницы орут школьницы с булыжниками в руках, и их смех сливается с шумом волн и с ветром:

— Вперед!.. Подожди немножко!.. Иди сюда!.. Иди туда!.. Ида, Ида, дочь…

Из-под ее ног между высоких портовых зданий бежит вниз белая лестница. Перед окнами сушится белье, его треплет ветер. Заходит солнце, отбрасывая на лохмотья алый отблеск. На мостовую упал цветочный горшок, прямо ей под ноги: красная герань, раздавленная и разорванная в клочья. Школьницы бегут к ней, вот-вот они до нее дотронутся. Они волокут за собой в пыли свои ранцы, растрепавшиеся космы бьются им о щеки. Бешеные порывы ветра сгибают их пополам, и каждая наклоняется на бегу, чтобы поднять камень. Первый день Иды в школе. Впервые в ее ушах раздаются слова: «Шлюха… Дом для матросов!..»

И когда она кричит, как другие: «Я маме пожалуюсь…», они начинают улюлюкать и приплясывать вокруг нее: «Маме!.. Своей маме!.. Слышите?.. Хозяйке Дома в Конце Набережной!..»

Ледяной ветер задувает ей под юбку. Вопли, рычание, угрожающий глухой шум моря, резкий свист, пронзительные крики сливаются в общий гул, который, как пощечина, бьет ее прямо в лицо — этого она никогда не забудет.

— У-у-у!..

Как и сейчас.

Публика забавляется. Галерка скандирует:

— Синтия!.. Синтия!.. Бис!.. Бис!..

В партере женщины повскакали на кресла с криками:

— Это нелепо!.. Но, в конце концов, они правы!.. Эта старуха смешна… Она не дает дорогу молодым!.. У-у-у, Ида!..

Громоздкие галоши шаркают по каменным ступенькам. Летят булыжники. У запыхавшегося ребенка кровь стучит в висках. В отчаянии она закрывает лицо руками и кричит:

— Что я вам сделала, подлые?..

Измученная старая женщина защищает лицо обнаженными руками, украшенными браслетами, и кричит:

— Подлецы!.. Что я вам сделала?..

Она падает и катится вниз до самой последней золотой ступеньки.

Прежде чем броситься к ней и узнать, жива ли она, Симон, который своей душой униженного еврея способен сочувствовать и многое угадывать, но который прежде всего остается продюсером звезд, бросает Дикрану:

— Запри Синтию в ее гримерке!.. Все остальные подонки пусть подождут!.. Подпиши с ней контракт по крайней мере на три года!.. И осторожно с деньгами, руки у нее загребущие.

Париж, 1934

Подробнее о стилистике и поэтике ар-деко см. Мария Рубинс. Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма. — М.: Новое литературное обозрение, 2017. — 328 с.: ил.