Проходя мимо Иды, она открывает в победном смехе большой рот, обнажая свои длинные блестящие зубы, сверкающие, как акульи клыки.
— Один, два, четыре вызова, — тихо считает Симон, и его слова повторяет вся собравшаяся у него за спиной раболепная толпа:
— Два, три, четыре вызова, это невероятно…
И когда Синтия возвращается и закутывается в свой пеньюар, покрытый пятнами жирной помады и вазелина, вся свита, которая окружала Иду, привыкшую к ее рокоту, шагам и голосам у себя за спиной, откатывает от нее, оставляя ее одну, и группируется вокруг новой звезды, как морская вода, бегущая от берега, чтобы слиться с новой сверкающей волной.
Но Симон взмахивает руками, кричит:
— Ваш выход, мадемуазель Сконин.
Ведь ему подводить итоги разыгрываемого матча, который должен, с божьей помощью, привлечь в его театр публику, как будто это бокс или петушиный бой.
Он думает:
— Это справедливо. Мы слишком долго держим наших старых звезд. Американцы правы: триумф, прибыль, затем нокаут — и к новому герою!.. А мы слишком добры…
Выпрямившись, Ида идет на сцену, и никому не приходит в голову, сколько силы и мужества ей требуется для того, чтобы управлять этим уставшим телом.
И вот она стоит на вершине золотой лестницы из тридцати ступеней, под ее ногами струится сверкающая дорожка. Собираясь начать спуск, она ждет первого звука оркестра. Эта минута тишины предусмотрена, подготовлена заранее, чтобы продемонстрировать ее во всей ее красе и дать публике время на привычные аплодисменты и приветственные возгласы:
— Ида Сконин!.. Браво!..
Насладившись этим шумом, который в ее ушах звучит, словно небесная мелодия, она приподнимает руку, подавая знак, понятный лишь внимательному дирижеру, и музыканты начинают играть.
Но сегодня ее встречает странное молчание. Аплодируют наемные хлопальщики, да еще несколько вялых рук, затем все смолкает. Зал смотрит и думает: «Всегда одно и то же…»
Каждый все еще представляет себе двадцатилетнюю красавицу, которая так легко порхала по сцене. Мистическим образом они начинают прозревать. Конечно, эта женщина была красива, но… Какая же она старая, какой дряхлой она кажется сегодня вечером. Кто-то произносит:
— Нет, ну в самом деле, она не знает меры…
А Ида смотрит на них. Как и во все другие вечера на протяжении стольких лет за ярко освещенной рампой и темной пропастью оркестровой ямы она видит зал, погруженный в полутьму, прорезанный перекрестными лучами прожекторов. Блестки голубой пудры падают на голый, вытянутый, шишковатый, отполированный грушеподобный череп, окруженный венчиком из редких седых волос. Ледяные манишки в темноте отливают голубизной и сверкают, как снег.
Она разглядывает женщин и видит их спокойные, самодовольные лица, их массивные колье мерцают тысячью огней в ложбинке на шее.
— Чего она ждет? — думает Симон, сперва с удивлением, затем с беспокойством, переходящим в тревогу, которая вызывает у него бледность и дрожь в конечностях. Но он старается себя убедить: — Ну не в первый же раз!.. Минутное колебание, слабость, затем она с собой совладает, и всё…
Но нет…
— Это не в первый раз, — упрямо повторяет Симон, дрожа, но не покидая свой пост, — уже случалось, что ее встречали прохладно, но всегда чистым усилием воли она брала над ними верх! Схватка ей по душе. Она… Но какой же усталой и слабой она кажется сегодня вечером…
Ее покрытое эмалью лицо неподвижно, как маска, но Симон ясно видит отяжелевшие колени, которые дрожат под прозрачным платьем.
Смешки, покашливания, приглушенный смех начинает пробегать по черной поверхности этой неразличимой массы, как рябь по воде.
Он смотрит на Иду с возрастающим беспокойством. Да нет, золотой шлейф чудесно примостился у ног звезды. Она не рискует упасть. Но как же она бледна, как она дрожит…
— Но чего же она ждет, черт возьми!.. — в отчаянии думает Симон.
Смех. Откуда-то из-под купола доносится голос:
— Ну же, мы на тебя уже достаточно поглазели!.. Двигайся!.. Хочешь, чтобы мы заняли твое место?..
— Вот-вот, то, что нужно, — думает Симон, — галерка обожает ее дразнить, как быка, чтобы он ринулся вперед. Она всегда черпала удивительные силы в этих криках, в этих насмешках, которые несутся изо всех концов зала. Этот галдеж ее возбуждает.
Лихорадочно Симон пытается вспомнить один вечер в Чикаго, когда после града оскорблений она вышла победительницей. Пятнадцать лет тому назад… Да, пятнадцать лет… к сожалению.
Читать дальше