Михаил Самарский - Распятые любовью

Я прикоснулся рукой к пылающей дубине Рваного.

– Ай, молодца, – застонал заключённый, – ну, давай дрочи его, дрочи. – Он схватил меня обеими руками за голову и, приблизив член к моему рту, простонал: – ну, не обламывай, Бориска, возьми его в рот, ну… возьми…

Только я охватил губами его головку, как в рот мне ударила мощная струя. Рваный закричал, и попытался проникнуть глубоко в моё горло. Я упёрся руками в его бёдра и меня чуть не вырвало. Он качнулся ещё несколько раз, и, отойдя от меня, упал на нижнюю шконку.

– Красавец, Борюсик, ох, красавец. Давно я такого кайфа не испытывал. Молодца! А чего ж ты вчера-то ломался. По беспределу говоришь, в гарем тебя загнали. Ой привираешь ты, шалунишка! Завтра в попку попробуем. Не бойся, у меня вазелин для такого случая есть, всё будет нечтяк. Тебе понравится.

Рваный поднялся с кровати, снял с вешалки мешок и вынул из него пачку печенья, и горсть конфет.

– Это тебе, – протянул мне, – всё по чесноку. Бери, это твоё.

Таков был мой первый в жизни заработок за оказанную интим-услугу. В Магаданской тюрьме я ждал этапа в Хабаровск две недели, и всё это время ни я, ни Рваный, ни его помощник на прогулку ни разу так и не сходили. Любвеобильный заключённый умудрялся за час провести со мной экскурсию и по «ротердаму» и по «попенгагену». Успокаивало одно: не было грубого секса, избиений, и на том спасибо.

Как-то, ещё сидя под следствием, я слышал рассказ бывалого зэка о том, как одному молодому парнишке за какую-то провинность один секс-гигант с разгону порвал заднепроходное отверстие. Говорят, парень в муках скончался в тюремной больнице, лепилы (тюремные врачи) написали, что умер он от сердечной недостаточности.

В Хабаровске я, наверное, тоже мог бы умереть, если бы не один старый зэк. Ко мне назойливо приставал молодой и беспредельно наглый заключённый.

– Ты, чего, блядь, не понял? Ну-ка заголяйся, петушиная морда, – он махал перед моим лицом членом, сравнимым, пожалуй, с бутылкой шампанского. Этот точно не стал бы со мной церемониться и попытался бы вогнать своё бревно в меня с разбегу. Остановил несостоявшегося насильника старик заключённый.

– Эй, пацан, поди сюда.

Пацан, сунув в штаны своё приспособление, подошёл к авторитету.

– Да?

– Негоже насильничать, – сказал старый, весь синий от татуировок зэк, – петух ведь в тюрьме, как баба на воле, тут всё должно делаться только по обоюдному согласию. Так что просьба к тебе есть: не беспредельничай. Петухи ведь разные бывают. Один попал в петушатник из-за того, что у него очко чесалось, другой – случайно какой-то косяк впорол, а третий – по беспределу. Тут нужен отдельный подход. Ты понял, малец?

– Понял, – закивало моё домогательство, и больше ко мне не подходило.

Со старым зэком-правозащитником мы встретимся ещё раз в иркутской тюрьме. Где произойдёт ещё один потрясающий случай – прямо до слёз.

Сейчас уже трудно вспомнить, сколько я пробыл на хабаровской пересылке, но однажды ночью мне объявили собираться с вещами. А что тут собираться? Все вещи всегда при мне. Встал, натянул сапоги, поднял с пола вещмешок и вперёд. Из Магадана в Хабаровск мы летели на самолёте. А из Хабаровска до Иркутска ехали в знаменитом вагоне Столыпина. Продуктов нам выдали на четыре дня, а добирались почти семь суток. Хорошо, хоть конвой давал воду, хотя и экономил. Но не самоё воду, а количество оправок. Если зэк много выпьет воды, он же зачастит в туалет. А это значит, води весь день арестантов поссать. Оправка – дело нудное. Выводить из камеры нужно по одному, один солдат внутренних войск ведёт туалет, второй стоит у твоего решётчатого купе, чтобы потом тебя принять обратно, а второго повести на оправку. Меня и одного старого педераста везли в вагоне в отдельной крошечной камере, называемой стаканом, мы с трудом там умещались вдвоём, а спали по очереди.

К шестым суткам силы у меня были на исходе. Конвойный вывел меня из камеры и повёл по коридору, только я вошёл в туалет, он развернул меня и приказал сесть на унитаз.

– Командир, да я по маленькому, – я сначала не понял его требования.

– Поссышь сидя, – сказал он и, расстегнув ширинку, вынул своего дружка. – Пока сосни.

– Ты шутишь? – остолбенел я.

– Возьми! – потребовал солдат. – Я тебе заплачу.

– Командир, ну, не надо, – взмолился я.

– Соси, сука! – он приставил мне ко лбу «Макара».

Я прекрасно понимал, что выстрел из пистолета будет стоить ему свободы, но с другой стороны, я видел его обезумевшие глаза. А за час до этого случая к нам в стакан из тамбура заплывал знакомый запах известного растения. Мой сосед переполошился. «Дурь шмалят сволочи», – определил он.