Давид Гай - Исчезновение

Из Ново-Огарева он почти не выезжал, у себя принимал только по делу, почти не глядя и не читая, подписывал поступающие из Администрации бумаги, никаких гостей, единственной отрадой служили беседы с женой, детьми и изредка внуками, по телефону и скайпу.

Страна, похоже, очнулась от летаргического сна и жила в лихорадочном темпе, Преемник колесил по городам и весям, встречался с народом, говорил много и толково, успокаивал, обещал; каждодневное присутствие на телеэкранах повышало его рейтинг – остальным пяти кандидатам эфирное время отводилось крайне скупо, в этом смысле никаких перемен не наблюдалось, так проходило при выборах ВВ.

Но появилось и нечто новое, необычное, давно забытое и вдруг воскресшее: в разных городах нет-нет и возникали несанкционированные митинги и демонстрации, ОМОН и полиция почему-то их не разгоняли, люди уже не страшились высказывать то, что держали под спудом годы правления вождя, требовали повышения зарплат, пенсий, сначала робко, потом громче и громче звучали призывы к власти дать вздохнуть , последнее относилось скорее уже не к власти, ибо избавление от сотканной Пауком зловещей паутины всеподавляющего страха зависело сейчас от них самих; не все, оказывается, было залито бетоном, закатано в асфальт, кой-где прорастали тянущиеся к солнцу травинки, их становилось все больше, уже зазеленели отдельные участки.

Яков Петрович не понимал стратегии куратора и тех, кто над ним, она шла вразрез с укорененным методом правления – не доверять народу, не предоставлять ни малейшего шанса высвободиться из пут режима – или стратегией тут не пахло, ее и прежде днем с огнем было не сыскать в действиях ВВ и его окружения, а если и просматривалась, то очевидным образом била по самой власти, загоняла ее в пятый угол – примеров уйма; речь могла идти лишь о тактике , сообразной моменту, преследующей сиюминутную выгоду. И вновь Яков Петрович вспоминал фразу о крышке перегретого котла…

Осмелившись, еще раз попросил у куратора разрешения привезти на выходные близких, притом использовал, полушутливо-полувсерьез, свое особое положение: “Не кажется ли вам, Вячеслав Сергеевич, странным, что я, Верховный Властелин, не могу кого-то пригласить к себе домой?” Слово “семья” опустил, зачем давать повод задуматься тем, кто наверняка прослушивает разговор. Генерал поперхнулся от неожиданности и разрешение дал. Требовалось сообщить охране имена и фамилии гостей, три дня ушли на проверку, проблема возникла с дочкиным дружком, хирурга не пропустили – не зря Атеистович предупреждал о его неблагонадежности.

Яков Петрович был на верху счастья, возил на джипе взрослых и детей по территории, показывал, рассказывал, внуки выражали восторг, особенно в игровой комнате, где чего только не было, Владик и жена вторили им, Альбина хмыкала и, верная себе, подкалывала: и впрямь царские чертоги…

Дети, против ожидания, не задавали каверзный вопрос: “Деда, это все тебе принадлежит?”

Владик не преминул сообщить, что в компании опять идут сокращения и он на волоске держится. Ждал ответных слов – дескать, не волнуйся, все уладим, Яков Петрович пообещал, а про себя подумал: не хотелось бы куратора просить, Вячеслав Сергеевич – не Атеистович, нет меж ними таких доверительных отношений.

Жена ночевала в его спальне, после короткого, как по обязаловке, соития лежала молча, горел ночник, он многозначительно спросил, знает ли она и пальцем в потолок, давая понять – комната прослушивается, отвечай не вслух, жестом, та сообразила, кивнула – знает ; следовательно, Альбина просветила. Кира не из трепливых, да и понимает, чем может пахнуть огласка. И сын наверняка в курсе, как утаишь от своих…

Остаться наедине с дочерью удалось только после воскресного обеда, когда остальные легли отдохнуть. Они прогуливались по расчищенным от снега дорожкам, пробивавшийся сквозь сосны солнечный свет пятнал дорожки причудливыми тенями, говорили о том, что будет, как выборы повлияют на жизнь страны и их собственную, Альбина оценивала происходящее скептически, легкие уступки ненадолго, все вернется на круги своя; Яков Петрович не спорил.

– Зомбоящик все-таки меняется, меньше гнева в адрес пиндосов, больше о наших делах скорбных, – заметила дочь. – И о скрепах духовных потише разглагольствуют, не с пеной у рта. На патриотизме масла не спахтаешь, не накормишь народ, зарплаты и пенсии не прибавишь, цены не укротишь… Кто-то однажды высказался: “Когда в России начинают говорить о патриотизме, значит, где-то что-то украли”… Вирши тебя прочту, слушай: “В судах черна неправдой черной и игом рабства клеймена, безбожной лести, лжи тлетворной и лени мертвой и позорной и всякой мерзости полна ” … Догадываешься, о ком? О нас, грешных, о Рассеюшке, написано в разгар Крымской кампании тыща восемьсот пятьдесят какого-то, не помню, и знаешь, кто автор? Хомяков, поэт, философ, а главное, ярый славянофил. Тем не менее, никаких иллюзий в отношении родины не имел. Вот так-то…