Владимир Топилин - Хозяин Спиртоносной тропы

Надолго замолчали, думая каждый о своем. Раскрасневшаяся от слов Стюры Катя подавлено смотрела на землю, держа целую шишку: сейчас не до нее. Кузя вообще затаил дыхание, знал, что бывает после таких слов.

— Зачем ты нам такое говоришь? Хорошо, предупредить, чтобы мы остерегались Захара — это одно. Но ты знаешь, что может статься от наговора на Коробкова и Заклепина?

— Знаю, — спокойно ответила Стюра. — Только вам и открылась.

— А вдруг я Коробкову и Заклепину донесу, что ты нам тут сейчас поведала?

— Не донесешь, — широко улыбнувшись, уверенно ответила Стюра, потрепав Кузьку по плечу.

— Почему знаешь?

— Мне он сказал, что ты сын Ефима Собакина, а у него внутри была таежная жила. Значит, и у тебя она есть.

— Как это, таежная жила?

— Это вроде как дух, когда человек живет по канонам семи заповедей. Слышал, небось? Тятя говорил?

— Нет.

— Так уж и не говорил? А может, не успел?

— Может, и не успел.

— А ты, Катя? Тоже нет? Тогда слушайте, вам уж пора их знать. Мне то их давно мой покойный тятя сказывал:

— Ишь ты! — переосмысливая ее слова, только и смог сказать Кузя, а Катя шептала про себя, стараясь запомнить. — Знать, кто так живет, у того есть жила таежная?

— Выходит, что так. Тот, кто ее имеет, — здесь не просто так, а навсегда. Не так, как пришлые сезонники, желающие «погреть руки у костра любым способом» и уйти назад при барыше. Кто ею владеет, пришлых и конторских в душу не пускает, себе дороже. У тебя, Кузька, это в глазах видно.

— А у меня? — робко спросила Катя.

— И у тебя жила есть, иначе при тебе так не говорила бы.

— Кто он? — перебил ее Кузя и напомнил: — Ты сказала, «он тебе сказал». А кто — не назвала.

— Егор Бочкарев, кто ж боле? Он у меня один друг.

— Ты знаешь Егора Бочкарева? — удивленно спросил Кузя.

— Что тут такого? Как не знать? Сколько живу, так и знаю. С ним мой тятя покойный дружбу хорошую имел, а потом и я.

— Вон как! Тогда понятно.

— И хорошо, что понятно. Шишку будешь? А ты что не щелкаешь? — спросила у Кати Стюра. — Вкусно ведь! — так же добродушно, будто после длительной молитвы нараспев продолжала она. И Кузе: — Коли сыном мне не захотел быть, так другом стал. Мне так Егор пояснил.

— Когда ты его видела?

— Ночь прошла, как от него. Он справлялся, как у тебя дела, я говорила, что ты челноком у Заклепы.

— А он что?

— Сказал, чтобы ты от Заклепы уходил к другому хозяину. Заклепа жадный и хитрый, зався так ничего не старается. Тебя приблизил неспроста, что-то хочет. Коли пока уйти не можешь, будь на взводе, как челак на кулеме (сторожок у ловушки, охотн.).

Кузя задумался: «Уйти-то можно, да не время. Хочется знать, чем китайское дело закончится. С другой стороны, «коли вся изба горит, крышу не потушишь». Так говорил отец. Подумав, поинтересовался у Споры:

— Ты говорила дядьке Егору, что китайцы золото украли? Он что ответил?

— Сказал, не могли китайцы золото стащить. У них семьи, работы нет, им на будущий год опять тут быть надо. Если китайцы возьмут, то по-малому, пять-десять золотников со станка за все время украдут или что сами намоют. А чтобы так, шесть пудов сразу — это не их рук дело. Так и сказал: «Тут Коробок с Заклепой руки погрели, больше некому». Еще сказал, что это не первый случай, и скоро это дело откроется.

— Как отроется? — в нетерпении воскликнул Кузя. — Откуда он знает?

— Об этом не говорил, — холодно ответила Стюра.

— А ты как скажешь? Найдется золото?

— Не знаю. Это не могу видеть.

Помолчали. Катя поднялась, пошла разводить огонь и ставить чайник. Любопытный Кузя не вытерпел:

— Как все это у тебя происходит?

— Что? — не сразу поняла Стюра.

— Ну, вот это, видение. Как ты знаешь, что в глазах сказано?

— Этого я тебе не могу сказать. Нельзя, так велено было.

— Кто велел? — ерзая на месте, не унимался Кузька.

— И это не надобно говорить. Я ж ить раньше нормальная была, как все.

Кузька и Катя замерли: не ожидали от нее таких слов. Им всегда казалось, что она была такая всегда, от рождения, со странностями, чудным, а порой даже диким, не всеми почитаемым в обществе людей поведением. И было страшно слышать от нее горькую правду.

— … такая же вон, как Катя, была или чуть меньше, когда меня молнией пробило. Мы с тятей в тайге были, за колбой (черемша) ходили. Меня отец, когда мог, всегда с собой брал, много показывал, объяснял, учил, что и как происходит. От него многое переняла. А когда на полянах колбу драли, гроза налетела. Тятя мне сказал, чтобы я под дерево не вставала, под дождем была. Я не послушалась, под пихту укрылась. Вдруг как мигнет! Меня будто каленым железом насквозь прожгло, больше всего голову. Боле ничего не помню. Очнулась — дома. Тятя на коне вывез. Как потом сказали, долго отходила, пока в себя вернулась. Да только как вернулась? С головой что-то неладное стало. Глаз вон не видит. Иной раз хочу так сделать, но получается по-другому, будто бес мной хороводит. Бывают такие дни, вовсе ничего не помню. Где была, что делала — не знаю. Сколько раз было: посветлеет в башке — в тайге стою. Как попала, как пришла, не ведомо. Начинаю искать дорогу назад. Иной раз несколько дней кругами брожу, на горы поднимаюсь, высматриваю, пока знакомые гольцы не увижу. А другой раз, будто кто путь назад указывает. Шагаю как по шнуру, чудится, что была тут, и правильно выхожу. Страшнее всего зимой. Чтобы куда не убежала и не замерзла, мать с сестрой веревками вяжут. Вот так бывает.