Илья Бояшов - Портулан [сборник]

Свидетельства о школе отсутствуют – если с детства дикарка жила чудом проросшим деревцем, вряд ли лицезрела она в качестве ученицы унылый районный центр (каракули, разбросанные впоследствии по бумагам, долговым распискам и чекам, говорят о преодоленной с трудом неграмотности).

Что касается отрочества, ясен исход. Вот картина, написанная скупым и неровным мазком, – родительница, вурдалачкой раздувшаяся на смертном одре (железная кровать с кучей тряпья), похороны, больше смахивающие на за брасывание землей падали, попутка до поезда (трактор, полуторка, «уазик» директора местного леспромхоза?), безымянный полустанок (вьюга, сугробы, летний зной?), на котором проводник за минуту стоянки успевает втащить в плацкартный за шиворот мускулистую девицу (чемоданчик, сумка, мешок за плечами?). Что еще можно себе представить? Застиранное платьишко, «тренировочные», старенькие единственные джинсы? С трудом собранная на чай звонкая мелочь в ладошке пассажирки, щеки которой пылают оптимистичным румянцем? Впрочем, возможна водка с попутчиком. Возможно (уже и тогда) нечто большее.

Час приезда не зафиксирован – Москва еще дышит другими делами. Безымянная девка на время зарылась в клокочущем механическом муравейнике – как сотни тысяч ей подобных: она еще на периферии, за будущим МКАДом. Вымысел продолжает цепляться за сомнительные факты, однако крупиц и хлопьев того, что называется правдой, среди них все больше. Склеенная с невероятным трудом мозаика наконец-то показывает общежитие в Химках. Даже на фоне забронзовевших от портвейна и ветра лимитчиц, протоптавших к местному абортарию не тропу, не дорогу, а целый автобан, выделяется некая крановщица. Вечерами штурмуют все три этажа первого ее пристанища сперматозоиды с местного рынка. В лапах и лапищах наборы для быстрого уговора – от чарджоуских дынь до абхазской чачи. Ни малейшей национальной вражды – кровельщицы и штукатурщицы бурлят в общаге, как форели в садке: при каждом забросе крючка любая наживка хватается ими с невиданной жадностью. Избыток рыбы смягчает нравы – приплясывая от нетерпения, на столы разделенных фанерой комнаток мечут закуски и аварский горец, и выходец из Ферганской долины, и «друг степей калмык». Шныряют вьетнамцы. Иногда проплетется по бесконечным коридорам этого капища Афродиты Пандемос облезлый, пропившийся до позвоночника свой мужичонка – но свои не в чести, хотя их тоже заглатывают.

Непосредственные соседки, с кем в насквозь продымленных папиросами конурах обитала в те годы каменная баба , растворились. Клубящиеся испарения дна, над которым начинала наша щука шевелить плавниками, поедали свидетелей. Изнуряющая работа на жаре и морозе с кирпичами, асбестом, бетоном, штукатуркой и лаками, недолеченная гонорея, выскобленные до дыр матки и не менее неизбежный цирроз – вот гарантия замкнутых уст. Ранняя смерть не позволила тамошним ее подругам раскрыться для интервью и прилично оплачиваемых воспоминаний. Интернационал кипящего под боком рынка также неминуемо сгинул: где они, безымянные продавцы бастурмы и лаваша, очевидцы ее первых шагов? Один месхетинский турок вроде бежал от нее на родину, где тут же узбеки ему перерезали глотку. И вновь неизбежная констатация: та жизнь, за исключением факта ее пребывания в Химках и сомнительного намека на турка, застелена облаками. А документы словно слизала щелочь.

Впрочем, поднапрягшись, можно вообразить обжитые плесенью стены, дымящиеся на мокрых кухнях тазы, смахивающее на парад морских флажков сохнущее белье, расковырянные ножами табуреты и бесконечно орошаемые семенем продавленные койки, над которыми висят круторогие коверные олени и пестрые пастушки. Под такими ли жалкими намеками на жизнь-чашу (настенные «барышни в саду», «русалки», салфетки, подсвечники, прочая китайская мелкая чушь), которая для соседок ее так и не осуществилась, встречала баба первых своих мужей-мотыльков? Чем потчевала, что наливала им? И так ли их ласкала тогда, как ласкала потом других, неизменно оставляемых ею несчастных? Так ли улыбалась им Джоконда напрочь забытых не только архангелами, но и самим Творцом пыльных московских окраин, обитатели которых, ничуть не стесняясь, выползали к магазинам и к бесчисленным пивным ларькам в халатах, кальсонах и шлепанцах, помахивая авоськами? Так ли во внезапном, столь отличавшем ее бешенстве прикладывалась затем мускулистой рукой Машка к незатейливым ухажерам-осеменителям, как прикладывалась позже к дипломатам и олигархам, ураганом выметая их за порог? Где был ее первый грубый альков? Сколоченные доски в углу? Добытая при случае дешевая колченогая кровать с пагодой из валиков и подушек? Можно также представить, как, будучи впервые на сносях (отец неизвестен), карабкалась Машка в кабину своего строительного крана, протискиваясь со своим животищем в ажурной, сетчатой, словно чулок стареющей шлюхи, трубе. Возможно, в безымянном роддоме, а быть может, и где-нибудь в углу буднично выдавила легендарная крановщица из своего ненасытного чрева первую дочь, подобно цыганке в дороге, лишь присев и подняв подол, чтоб затем подхватить вывалившийся склизкий ком, перегрызть пуповину, умыть детеныша водопроводной водой и уткнуть сморщенную, словно трофей амазонских охотников за головами, мордочку в свое столь впечатляющее (вполне уже готовое питать в недалеком времени вдохновение полусумасшедших поэтов) дородное вымя. Детали той жизни никому не известны.