Илья Бояшов - Портулан [сборник]

Эти глаза, эта пулеметная очередь, эта некрасивость… Подруга Большого Уха! Промелькнувшее тысячелетие мало ее изменило! Механизм, отвечающий за оправдание, проснулся и заработал, он трудился безотказно и четко, он диктовал, что ответить. Слово в слово я начал бубнить под его спасительную диктовку, что «звонил, отговаривал, но не сошлось, не съехалось, вы же знаете упрямство своего дорогого супруга…»

– Бросьте, бросьте! – замахала Дюймовочка, затыкая рот моей механической лжи. – Бросьте! – Она зарыдала. – Он умер!

Пришлось вернуться в кафе: продавщица ушла отдыхать; бензоколоночный закуток – два столика, три стула – словно был создан для подобных встреч. Там я и узнал подробности: лет десять назад Слушатель все-таки освободился от легкости бытия, но самадхи оказалось здесь ни при чем – дело сделал неожиданный и скоротечный рак. Я ожидал чего угодно, но только не того, что Большое Ухо так банально покинет третью от солнца планету – юдоль брокерских фирм, семейных дрязг и вездесущего доллара. Впрочем, в большинстве случаев смерть предъявляет свою визитную карточку совершенно внезапно. И все-таки мне казалось удивительным, что Слушатель просто умер, без всяких там громов и молний. После тех фортелей, которые он передо мной выкидывал, было исключительно странно услышать, что Большое Ухо убрался из этого мира не под сопровождение всех на свете симфоний и симфониетт, закрывшись в своей сумасшедшей башне и нацепив видавшие виды потертые sony , а уныло и, можно сказать, по-обывательски буднично. Более того: когда его обособленная жизнь перестала существовать, ничего не произошло, не рухнуло и не сотряслось. Слушатель не произвел своим уходом никаких расходящихся кругами волн. Хотя нужны ли были ему эти волны? Для Большого Уха ничего ни существовало в этом мире – стоило ли тогда ожидать, что мир обратит на него внимание?

Мышь плакала и без конца повторяла: «Вы его единственный друг». Кофе так и остался невыпитым: у нее не было времени поднести чашку к постоянно прыгающим губам, у меня – желания. Я не спросил даже, успел ли Большое Ухо провернуть свой эксперимент. В сущности, какая разница! Из возбужденного, прерываемого слезами повествования я понял, что одним далеко не прекрасным днем внезапно почувствовавший себя плохо Слушатель был помещен в столичную больницу, затем переправлен в берлинскую клинику и, весь истыканный трубками (она так и сказала: «его всего истыкали трубками»), умирал в палате более месяца («о, это была огромная, огромная палата, в которой был только он, только он – представьте себе, такая холодная, такая пустая»). Всё то время возле кровати Большого Уха стоял проигрыватель. Он просил ставить именно виниловые пластинки, жена приносила их тоннами, он слушал, слушал и слушал до тех пор, пока не был увезен на самую последнюю операцию; двери реанимационной захлопнулись – оттуда он уже не вернулся.

– Я не знала, что делать со всем этим хозяйством, – рыдала несчастная женщина, – я все там оставила, они звонили мне, заберите, но я все оставила там… Как вы думаете, нужно было забрать? Как вы думаете?

«Черт подери, – думал я, – а ведь Большое Ухо все-таки улизнул в объятия Гайдна и Мендельсона: не мытьем, так катаньем. Конечно же, они приветили его у себя и усадили за стол в своей композиторской Валгалле. Там уж точно грохочут оратории, страсти и реквиемы. Как он и желал – одновременно! Там он окончательно успокоился: ведь творцы приняли его за своего – тут уж не приходится сомневаться! Правда, он всего лишь Слушатель. Но зато какой…»

Прах самородка был высыпан рядом с могилой Бетховена (Венское центральное кладбище) и пребывал там до первого свежего ветерка – хотя более уместным я посчитал бы, если бы его вытряхнули в том месте Нью-Йорка, где покоятся останки столь любимого покойным Вареза, или возле скромной плиты в венецианском Сан-Микеле с хорошо читаемой надписью IGOR STRAVINSKY . Но вдова решила иначе. Церемонию прощания посетили представители нескольких звукозаписывающих фирм: руководство компаний посчитало нужным отдать дань уважения своему благодетелю. То, что слетевшиеся вместе с ними к урне не последние бонзы компьютерного мира знать не знали о возведенной их собратом пирамиде из проигрывателей, меня нисколько не удивило: размеренная дневная жизнь какого-нибудь добропорядочного «отца семейства» вполне может соседствовать с его свирепым ночным маньячеством.

Мы еще долго горбились над кофейными чашечками. Нельзя сказать, чтобы я испытывал ощущение сиротства. Более того, когда дама принялась подробно рассказывать о мучениях, которые причиняли Слушателю хирурги, губы мои неожиданно разъехались. Я вспомнил вейскую обувь почившего меломана (вызывающее уродство его кед могло бы заинтересовать разве что нынешнюю молодежь) и едва успел закамуфлировать ладонью свой рот. Я отчетливо представил себе эти лапти с вечно развязанными шнурками. Однажды, выходя от меня и наступив на такой змеящийся шнурок, Большое Ухо чуть было не загремел с лестницы. Ему удалось зацепиться за перила, но он выронил свое сокровище – тщательно упакованный в газету диск. Пролетев пролет, пакет шлепнулся на нижней площадке, и я стал свидетелем мистического ужаса в глазах гостя. Кажется, в пакете был Мусоргский. Да-да, именно Мусоргский, тот самый исполин, обладающий даром создавать музыку, которая своей узловатостью и мощью почему-то всегда напоминала мне корни могучих деревьев. Тогда Слушатель все никак не мог расстаться с Мусоргским: таскал и таскал с собой «Ночь на Лысой горе», прижимая пластинку к груди…