Михаил Вольпе: Петух пропел в бухте (сборник)

Вокруг стояли пепельно-серые, лишенные растительности горы, они застыли в ожидании ночи. Молчание было уже не просто молчанием, а огромным настороженным ухом, внимательным и чутким ко всем шорохам, ко всем проявлениям жизни, от которых вибрировал воздух. Как бы набирая основу невидимой ткани, образующей атмосферу, звуки то приближались, то удалялись, переплетаясь друг с другом, подобно непрерывно снующим челнокам ткацкого станка. Они вдруг слышались совсем рядом, а потом замирали вдали, и каждый из них четко выделялся в светлом безмолвии сумерек. Это были обрывки кем-то произнесенных слов; глухой, отдающий эхом шум обвала, грохот камней, низвергающихся в пропасть то тут, то там; какие-то крики, хруст сухих веток неподалеку, трубный рев осла, напоминающий звуки расстроенного рога, тоскливое мычание одинокого быка. Все голоса земли сливались в нестройный хор, подобный гулу отдаленного прибоя, потом эта симфония распадалась на множество микроскопически малых, едва различимых звуков и, отделяясь на мгновение от неодушевленной природы, реяла в воздухе; таинственный шепот, раздающийся порой в просторных и широких долинах, и есть язык сумерек, он приходит неизвестно откуда, заполняет собой все вокруг, а затем отзвуки его постепенно затихают и рассеиваются, словно пар.

Для Мане Кина это была реальность, реальность его двадцати трех лет. С детства язык природы казался ему самой родной и самой прекрасной музыкой, которая когда-либо ласкала его слух.

Предложение крестного отца все еще звучало у него в ушах, нарушая, точно воинственный клич, разлитую повсюду безмятежность. Оно низринулось на покой его души, как коршун на зазевавшегося цыпленка. Низринулось, взбаламутило все вокруг, вызвало смятение… (Случается, однако, что растет поблизости спасительное дерево и в тесно сплетенных ветвях его застревают привыкшие к простору равнин крылья хищника; находятся среди скал расселины, где можно укрыться, и тогда коршуну не остается ничего другого, как, неуклюже потоптавшись на месте, убраться восвояси; есть также надежное средство защиты — крылья отважных матерей или, на худой конец, само их смятение, которое способно сбить с толку кровожаднейшего врага. Когда же страшная минута проходит, опасность остается позади, а солнце на небе сияет все так же радостно, как и прежде, и червяков в мусорных кучах предостаточно, и бабочки низко летают над землей, так что легко ими поживиться, и ящерки мирно дремлют на нежных побегах, и майские жуки ползают среди камней, словом, великое множество всяческих соблазнов по-прежнему поджидает на каждом шагу домашнюю птицу, чтобы она могла утолить самую настоятельную свою потребность — набить ненасытный желудок, — вот тогда-то прерванная было жизнь возвращается в прежнее русло, хотя сердца долго еще продолжают неистово колотиться от страха…) На душе у Мане Кина было смутно. Он даже не пытался принять какое-либо решение или рассеять туман, окутавший его голову. Но после того как смятение улеглось, сердце его мало-помалу забилось ровнее, предложение крестного незаметно отступило на задний план, образ Жокиньи начал блекнуть в его сознании, пока не растворился без следа в почти осязаемом спокойствии гаснущего вечера.

Перегнувшись через каменный парапет, Мане Кин устремил взгляд на плоскую равнину, покрытую бурой травой. Одна фраза внезапно пришла ему на ум, всего только одна фраза: «Положение скверное, мой мальчик, даже угрожающее»; но он тут же заставил себя забыть о ней. Белая с блестящей шерстью коза, привязанная неподалеку к стволу клещевины, с живостью помахивала коротким хвостиком, словно упрямо твердила: «Нет, нет, нет»; она нервно перебирала ногами, фыркала, грациозно поводя мордочкой, и скалила зубы в глуповато-насмешливой гримасе. Заметив, что облокотившийся на парапет Мане Кин разглядывает ее, она сразу повеселела, перестала жевать, задрала кверху морду и глянула на него в упор неожиданно умными, почти человечьими глазами, точно хотела поговорить с ним, поделиться своей бесхитростной философией. Мане Кин наблюдал за козой, отлично понимая, чего она хочет. В животных он разбирался лучше, чем в людях. Он знал, что означают все эти ужимки: «Для тебя, голубушка, наступил брачный сезон. Будь я твоим хозяином, я бы не мешкая отвел тебя к козлу ньо Сансао».

Струйка дыма за невысоким холмом устремлялась прямо в небо, подрагивая, как тронутая рукой струна. Должно быть, нья Ана варила мыло, используя вместо дров банановые листья. Что за ловкая женщина эта нья Ана! Муж ее совсем сдал — язвы на ногах окончательно доконали беднягу, а каким сильным и энергичным был он прежде! Вот и пришлось нье Ане стать главой семьи; не зная усталости, она день-деньской хлопотала по хозяйству, и все домашние были у нее в повиновении. Дочери, здоровенные девицы, сбились с ног, выполняя ее приказы, им и передохнуть было некогда, где уж тут думать о гулянках. Они таскали огромные тюки, варили сыры из козьего молока, плели веревки из волокон клещевины, циновки — словом, крутились как белки в колесе; изделия их славились по всему острову, и молва о них достигла даже соседнего Сан-Висенте; то, что изготовляли, дочери ньи Аны обменивали на бакалейные товары, ткани, свежую рыбу. Даже стволы старых банановых пальм находили свое применение на участке предприимчивой хозяйки. Мане Кину вспомнилась отягощенная плодами банановая пальма на берегу ручья, он видел ее утром, когда направлялся по сухому руслу к поливным землям у Речушки. Это был первый урожай в банановой роще, посаженной вдоль ручья по совету ньо Лоуренсиньо.