Николай Коняев: Марсиане (сборник)

Ну а подумав так, любой человек расстроится… Поэтому и серчали учителя. Не на себя, конечно, — на братьев. И тут вроде бы и двойку ставить нельзя, а пятерку — душа не лежит.

По–всякому пробовали расшевелить учителя близнецов. Но под синевато–лунными, неизвестно откуда заведшимися в этом поселке глазами, гасли самые смелые и отчаянные педагогические замыслы.

Не любили близнецов и сверстники. Таких вообще не любят, а братья к тому же и держались особняком, словно не замечая, что рядом с ними живут другие мальчишки.

Несколько раз подкарауливали мальцы братьев, но, казалось бы, и засада удалась — нападай только! — а не получалось ничего. Какой–то нездешний страх сковывал мальчишеские мускулы, и мимо, даже не заметив, какая им готовилась опасность, приходили братья.

Страх этот ощущал и Петр Алексеевич, по объяснял его накопившейся в организме ржавчиной, и все чаще и чаще наведывался к знахари — испытанным способом выводил болезнь, одолевшую его.

Однажды летом, когда близнецы работали вместе с остальными школьниками в колхозе, Пыталов, вернувшись в пустой дом, полез на чердак и забрался в кабину.

Шумели внизу сады… Только сейчас обратил внимание Петр Алексеевич, как необычно густо разрослись они за последние годы. В зеленом кипении листвы скрывались крыши. А дальше за этим зеленым морем расстилалась бесконечная даль. Золотисто переливались ржаные поля, темнел лен. Синяя полоска реки, извиваясь, бежала сквозь поля, и на берегах ее, окутанные дымкой, стояли рощи, какие–то поселочки, деревеньки…

Пыталов удивился, как далеко видно с крыши его дома, удивленно похлопал глазами, а зрение росло, ширилось, ясно различал Пыталов уже и райцентр, до которого было почти сорок километров, видел маковки церквей, полуобвалившуюся крепостную стену. Видел он и городской скверик, и ларек «Пиво–воды», возле которого всегда останавливался, когда выбирался по делам в районные организации.

Этого не могло быть, этого он не мог видеть, и, тряхнув головой, Пыталов попятился. Испугавшись, позабыл, где он, и, привстав, изо всей силы ударился о железный верх кабины.

Очнулся Петр Алексеевич на чердаке. В голове шумело. Весь пиджак был испачкан посеревшими от времени опилками. По–видимому, пока Пыталов был без сознания, он ворочался, лежа в них.

Отряхиваясь и чертыхаясь, Пыталов спустился вниз и больше уже никогда не лазал в кабину. Разумеется, он не забыл странных видений, открывшихся ему оттуда, но объяснял их своим нетрезвым состоянием, в котором и не такое еще могло привидеться.

Менаду тем после этого происшествия болезнь его начала резко прогрессировать. Пыталов останавливался порою посреди улицы и долго разглядывал руки. Возникало ощущение, что ржавчина лезет теперь из него наружу, и Пыталов искал на руках ее пятна. А иногда, вот так, посреди улицы, он начинал вдруг задирать рубашку и осматривать живот. Кожа на животе и в самом деле покрывалась каким–то странным налетом.

Врач, когда Пыталов обратился к нему, только посмеялся над его предположением и выписал какие–то успокоительные таблетки, которые Пыталов на следующий день выбросил.

Спасение от болезни было хотя и ненадежное, но единственное. Испытанным способом лечился Пыталов у знахарки Ильиной. Та в ржавчину верила, варила какие–то травки и ими отпаивала пациента. По своему почину, чтобы ржа выводилась быстрее, Петр Алексеевич запивал эти отвары водкой.

На водку уходили сейчас почти все заработанные деньги, и Пыталов иногда удивлялся, почему это сыновья никогда не просят у него ни еды, ни денег, но удивлялся как–то мимоходом, не слишком задумываясь над этим, как не задумывался он никогда и над тем, что произошло с ним на чердаке, в кабине.

Тем не менее и о сыновьях, и о странной кабине на крыше он не забывал даже во сне, и каждое утро одолевала его нестерпимая головная боль.

А однажды Ильина не пустила Пыталова к себе.

— Иди, иди восвояси! — сказала она с крылечка.

Пыталов попытался объяснить ей, что не может он идти домой сейчас, на свету, что боится, и сыновей боится увидеть, и кабину эту проклятую…

Но Ильина была неумолима.

— Иди, иди! — загораживая дверь, сказала она. — И не показывайся здесева больше. Ржа–то так и лезет из тебя. Вон лавка, на которой ты сидел, вся уже проржавела… Ты что? Хочешь, чтобы и дом ржой изошел? Нетушки!

Услышав это, Пыталов совсем сник. Опустив голову, медленно побрел прочь. И то ли оттого, что от расстройства не разбирал он дороги, то ли потому, что подсознательно хотел отсрочить возвращение домой, но забрел он на зады дома, в давно запущенный сад.