Николай Коняев: Марсиане (сборник)

— Да–да, не спорьте, месье… — говорил он. — Один день я был политэмигрант, но я прожил тогда всю нелегкую судьбу такой человека. Вы не знаете даже, какой невеселый этот судьба!

Его собеседник грустно кивал ему. Вчера в посольстве ему снова не выдали въездную визу в СССР.

Когда–то давно Петр Алексеевич Пыталов, автобазовский механик, раздобыл списанную зиловскую кабину и встроил ее в крышу своего дома, наподобие мансарды.

Надо сказать, что подобных архитектурных изысков не знали в поселке, и потому новшество насторожило соседей. И только через месяц пенсионер Малыгин сумел разгадать замысел механика. Он объяснил, что, должно быть, хапнул механик эту кабину в гараже, а сплавить не успел, вот и решил спрятать концы в воду таким необычным способом.

Объяснение вполне устроило соседей. Понимающе ухмылялись они, когда проходили мимо пыталовского дома. Улыбались, хотя и жутковато делалось, особенно зимою, когда стекла кабины, высвеченные лунным светом, смотрели на прохожих словно огромные, синевато–бездонные ночные глаза. И такой нездешней печалью и пустотой были наполнены они, что тревожно сжималось сердце и почему–то, забывая о своих ответственных и важных делах, хотелось прохожему человеку думать о смысле жизни и прочем весьма далеком от серьезных житейских забот вздоре.

И кто знает отчего — много еще неясного скрыто в науках, — но и дети родились у Пыталовых ни в отца, ни в мать, ни в деда, ни в бабушку. Подрастая, становились они похожими на пыталовский дом: такими же большеглазыми, со странным нездешним светом в очах.

Петр Алексеевич с обидой подмечал, что и характером не в него пошли первенцы. Сам–то Пыталов всю жизнь провел в заботах о доме, о семье. Как муравей, тащил сюда то доску какую–нибудь, то кирпич — мало ли чего можно притащить к себе на усадьбу из гаража?

А младшие Пыталовы и не замечали, даже более того, как бы сторонились кропотливого отцовского бытия.

Обижало это Петра Алексеевича. И, должно быть, от обиды и прозвал он своих первенцев марсианами.

— Эй, вы! — командовал он. — Марсиане! Огород, что? Поливать не будете? Не у себя небось живете, не на Марсе! Здесь, в поселке, без труда ничего не вырастет, даже рыбка из пруда не вылезет!

Долго он, распаляясь, кричал так, не замечая, что уже давно таскают первенцы тяжелыми ведрами воду из колонки на огород. Сыновья никогда не спорили с отцом, сразу принимались за дело, едва он подавал команду. Но эта послушность еще сильнее раздражала Петра Алексеевича. И в ней виделась ему отчужденность сыновей не только от него, их отца, но вообще от всех домашних забот, от сверстников своих, от всей поселковой жизни.

Послушно подчинялись близнецы отцовской команде, но бездумно, и едва только заканчивали работу, как снова лезли на чердак, забирались в приделанную к крыше наподобие мансарды зиловскую кабину.

Часами могли близнецы сидеть здесь, хотя летом кабина была раскалена, а зимой промерзала насквозь.

Сидели в кабине плечом к плечу, вглядываясь куда–то поверх зелени поселковых садов, поверх тонущих в осенней грязи переулочков, поверх засыпанных снегом полей.

— Эх, мать их за ногу! — матерился тогда Петр Алексеевич. — На марсиан ведь тренируются, сукины дети!

И в сердцах, погрозив кабинке кулаком, шел он к знахарке Ильиной, с которой душевно сблизился после смерти жены. Жена Петра Алексеевича, подарив супругу марсианскую двойню, умерла вскорости после родов.

— Этого вот, — бормотал Пыталов, пытаясь рассказать Ильиной про сыновей. — Я этого, значит, чувствую, что ржа какая–то внутри завелась. От этого, понимаешь ли, баба, и пью.

— Такое бывает… — вздыхая, соглашалась с ним знахарка. — Это во всех людях, что с машинами работают, во всех ржавчина заводится. Нутро ржавеет, а оттого и болезни разные, и тоска.

— Вот–вот! — кивал Пыталов. — Дом, понимаешь ли, старуха, полная чаша, сыны, можно сказать, здоровые, а все равно тоска, будто на Марсе живу.

И он ежился, представляя, как вернется домой и увидит нездешние глаза сыновей.

А младшие Пыталовы, и правда, не только внешностью, но и манерами, повадками своими сильно отличались от сверстников. В школе близнецы учились просто блестяще, но так нехотя, что опускались руки у педагогов. Спросит, бывает, учитель урок, и братья отвечают сразу без запинки — коротко и ясно, но потом так посмотрят своими глазищами, словно укорить хотят, что он пустым баловством занимается. И неловко тогда делалось учителю, неуютно как–то становилось на душе, неспокойно. Лезли в голову мысли, что, может, и правда, глупости все это: и уроки школьные, и здешние поселковые заботы.