Бхишам Сахни: Девушка с делийской окраины

— А вот что: землю, на которой стоят наши мазанки, закрепляйте за нами. Устанавливайте цену — мы уплатим. Мазанки-то мы на свои деньги строили, зачем же ломать их? И ущерб нам нанесете, и без крыши над головой оставите… Из вас ведь и щипцами слова-то не вытянешь. А еще нарядились как на праздник. Только и знают, что выряжаться!

— Верно говоришь, Гобинди, — поддержал ее Мульрадж. — Все, что она сказала, Хира, нам самим надо было сказать.

— Если б нас слушали… Разве раньше об этом не говорили? Все эти годы только о том и твердим, я уж и так, и этак толковал им, да разве ж их убедишь? Я ведь не новичок: как-никак десяток домов тут построил.

— Сегодня идите опять да прихватите с собой Гобинди, — пошутил Чаудхри. — Как ты думаешь, Хира? Тебе и собираться не надо. Ты с утра уже в новом пиджаке, будто и вовсе не снимал.

Хиралал согласно кивнул.

— Попадется хороший начальник — дело выгорит.

Не дожидаясь окончания разговора, Чаудхри поднялся и молча вышел из лавки.

Поселок, в котором они жили, напоминал собой обычную раджастханскую деревню, возникшую на окраине Дели. После того как страна обрела независимость, город стал стремительно расти вширь. Для возведения новых районов столицы требовались рабочие руки, много рабочих рук. И в Дели отовсюду потянулись люди — из ближних и дальних деревень, где случилась засуха или наводнение; люди поднимались с насиженных мест и устремлялись в Дели. Двигались целыми семьями либо одни мужчины, прихватив с собой подростков. Шли из Раджастхана, из деревень Харияны и Пенджаба, приезжали с далекого юга. Однако каменщиков больше всего прибывало все-таки из Раджастхана. В поисках заработка в Дели тянулись не только строительные рабочие, но и дхоби [5] Дхоби — мужчина-прачка. , парикмахеры, мелкие торговцы. И всюду, где начиналась закладка фундамента, тотчас же возникали бесчисленные глинобитные мазанки строителей. Среди сваленных кучами балок, кирпича, цемента, бутового камня женщины пекли лепешки, ребятишки играли в прятки, а к концу рабочего дня вся местность оглашалась песнями строителей, возвращавшихся к своим очагам. Люди обживались, привыкали к своим глинобитным жилищам. Но едва рядом возникал квартал новых, двухэтажных коттеджей, мазанки тотчас же сносились, рабочие переходили на другое место, а там, где прежде стояли ряды глинобитных времянок, укладывались трамвайные рельсы, возводились кирпичные стены, и никто из прежних обитателей не мог бы точно сказать, в каком месте стояла его лачуга.

Однако этот поселок сносить не стали даже после того, как Рамеш-нагар был отстроен. Причина заключалась в том, что мазанки стояли в стороне от жилого массива, их ряды тянулись по склонам выжженного солнцем холма, что возвышался неподалеку от шоссе. Сначала беспорядочно разбросанные мазанки выросли у подножия холма; вокруг них возникали новые нехитрые строения, образуя нечто вроде поселка. Потом мазанки стали взбираться все выше по склону. Между их рядами появились переулки. Строители, осевшие здесь, стали звать родственников из деревень: «Переезжайте в Дели. Город большой, работы — непочатый край». А работы действительно было хоть отбавляй. Рядом с Рамеш-нагаром возвели Южный Рамеш-нагар, потом Западный. Когда все три микрорайона были построены, начал возводиться Пандав-нагар, и глинобитные поселки строителей стали расти как грибы после дождя. Город стремительно расширялся. О поселке на склоне холма будто забыли. Почувствовав прочность своего положения, обитатели вместо глинобитных времянок стали возводить домики из кирпича. В конце концов, в поселке жили строители, и поставить вместо глинобитной стены кирпичную, а дерн на крыше заменить черепицей для них особого труда не составляло. Каменщики перешли на оседлый образ жизни, а их жены больше уже не работали подсобницами, а нанимались служанками и судомойками к хозяевам коттеджей, возведенных их же руками в Рамеш-нагаре. Правда, мужчинам теперь приходилось добираться до работы городским транспортом. Но как бы там ни было, они уже считали себя коренными жителями Дели. У них был свой поселок, и у всякого, кто заглядывал сюда, сразу же возникало ощущение, будто он попал в раджастханскую деревню: женщины в широких цветастых юбках, на щиколотках у них ножные браслеты с бубенчиками, а стены мазанок, по обычаям Раджастхана, разрисованы танцующими павлинами, слонами либо скачущими конями с всадниками. В поселке шумно отмечались праздники, справлялись свадьбы, действовал панчаят. Переулки, в которых прежде стояла непролазная грязь, замостили камнями и битым кирпичом. Через поселок проходила водопроводная труба, и, посовещавшись между собою, члены панчаята приняли решение: в трех местах поставить колонки. В поселке появились лавки, где торговали всякой нужной в хозяйстве мелочью. А когда у Гобинди разбился на стройке муж и она осталась без средств к существованию, панчаят вынес решение: на общественные деньги построить для нее чайную. Отстраивался поселок, крепли связи его жителей. Уже подрастали ребятишки, родившиеся здесь, которые, хотя и считались раджастханцами, никогда в жизни не видели Раджастхана; они стайками носились по поселку и улицам Рамеш-нагара. Девочки, взрослея, начали пользоваться косметикой, охотно позировали фотографам-любителям, а когда в городе впервые появилось телевидение и в коттеджах Рамеш-нагара загорелись голубые экраны, тайком смотрели телепередачи, пристроившись где-нибудь к щелке между шторами. В поселке с утра до вечера звучали передаваемые по радио популярные песни из кинофильмов. Словом, новому поколению раджастханцев воздух столицы пришелся явно по вкусу. Не было ни одного фильма, который не посмотрела бы молодежь, и не было ни одной песенки, которую не выучила б наизусть. Дети подрастали — возникали новые семьи. Случалось и такое, о чем раньше никто и не слыхивал. Так, дочь лавочника Радха, выйдя замуж и став матерью двоих детей, сбежала с кондуктором автобуса. Подростки пристрастились к вину, игре в карты, бродяжничеству, и старики, собираясь по вечерам в лавке Гобинди, каждый раз заводили речь о том, как бы приструнить молодежь, удержать от разлагающего влияния города.