Александр Казимиров - Бульварное чтиво

Школу Михалыч частенько прогуливал. Из всех уроков он, как ни странно, обожал математику. Пожилая учительница жалела его, частенько приглашала к себе в коммуналку, где поила чаем с пряниками и посвящала в хитросплетения цифр и формул. От нее Михалыч уходил окрыленный.

— На кой черт мне гуманитарные науки? — говорил он мне на перемене. — Выучусь на токаря или сварщика — и никакая география с астрономией не нужны!

Сколько так продолжалось, он и вспомнить не мог. Кажется — вечность! Однажды в их дом пришли три грузные тетки во главе с классным руководителем. Осмотрели запущенную двухкомнатную квартиру, поцапались с матерью, что-то записали в разлинованные листы. Уходя, потрепали Михалыча по голове.

— Скоро выберешься из этого ада! — торжественно доложили благодетельницы, не интересуясь его мнением.

Мать, дымя сигаретой, проводила «дорогих» гостей. Не глядя на сына, отворила пожелтевшую дверцу холодильника и достала чекушку. Хлебнула из горлышка, сморщилась, закусила табачным дымом.

— Скоро поймешь, как с матерью было хорошо! — сказала она, прошла в комнату и свалилась на продавленный диван.

Детдом встретил Михалыча с радостью! Новые товарищи поделили меж собой барахло, прихваченное им из дома.

— Здесь спать будешь! — указали они на кровать. — А теперь рассказывай…

Пацаны сели на корточки, собираясь понять, что за птица залетела в их скворечник. Михалыч оказался малоразговорчивым, но очень смышленым. Он догадался: скоро будет «прописка». О ней рассказывали мамашины воздыхатели, побывавшие по малолетству в интернатах и местах не столь отдаленных.

Михалыч только задремал, как с него сдернули одеяло.

— Поднимайся, базар есть! — сказал длинный, похожий на гвоздь, шкет. За его спиной толкались три или четыре подростка.

— Постой на стреме, — приказал «гвоздь» шкету из детдомовской банды. Тот кивнул и встал у дверей, ведущих из спального корпуса в коридор. Михалыч не стал ждать, когда его ударят. Подскочив с кровати, он с такой силой пнул длинного, что тот охнул и повалился на пол. Его кореша, стоявшие сзади, оторопели от такого сюрприза. Михалыч воспользовался замешательством и треснул ближнего в челюсть. На соседних койках зашевелились, послышался шепот.

— В следующий раз — зарежу! — стараясь унять дрожь в голосе, прошипел Михалыч.

Для профилактики он пнул еще раз скрюченного на полу вождя аборигенов и лег на кровать. В ту ночь спать не пришлось. До подъема он прислушивался, опасаясь внезапного нападения. Утром «гвоздь» подошел сам, протянул руку.

— А ты нормальный пацан! Давай скорешимся!

Михалыч от дружбы не отказывался, но и «шакалить» не собирался — жил сам по себе. В детдоме его уважали и побаивались. Двумя словами он отшивал набивавшихся в друзья малолеток. Волк-одиночка, не иначе. После детдома Михалыч окончил ПТУ, отслужил в армии, и только потом вернулся в город. Его никто не ждал. Зато он ждал встречи с матерью! С букетом из васильков и ромашек, в дембельской форме с золотыми аксельбантами он постучал в дверь, за которой пронеслось его кособокое детство. Та открылась не сразу. На пороге стояла обрюзгшая женщина.

— Чего надо? — спросила она знакомым голосом.

«Вот ведь, — изумился Михалыч, — почти в животное превратилась, а голос не изменился!»

— Мама, это я!

— А… — прогудела «мама», развернулась и пошла вглубь квартиры. — Заходи, коли пришел! У тебя деньги есть?

Жить с непросыхающей мамашей Михалыч не счел нужным, да та и не предлагала. Встал на воинский учет, устроился на работу. После собеседования в отделе кадров ему выделили койко-место в общаге. И началась трудовая жизнь! Привыкший ко всему, Михалыч пахал за троих, от побочной работы не отказывался и с каждой получки приносил матери треть зарплаты. Та принимала это как должное, даже не благодарила. Да и за что было благодарить по ее разумению — она ему жизнь подарила, а за нее никакими деньгами не откупишься!

Мать пила до последнего, пока ее брюхо не раздуло от цирроза. С трудом передвигаясь по комнате, она не могла ухаживать за собой. Квартира, и без того смахивающая на помойку, приобретала ужасающий вид и провоняла нечистотами.

— Устала я что-то, — жаловалась мать, когда Михалыч приносил деньги. — Вроде ничего не делаю, а сил нет. Да и бок болит. Выпью, и вроде отпускает.

Болезнь быстро высосала из нее соки, подарив коже восковый цвет, а фигуре какую-то угловатость. Мать гладила огромный, как у беременной, живот и не понимала, отчего он растет. Михалыч понимал, но пугать родительницу не хотел. Приходившие по вызову врачи морщились от вони, прокалывали старухе брюхо и спускали в ведро скопившуюся жидкость. На прощание они наказывали Михалычу, что можно давать больной, а чего — ни в коем случае. Он перебрался домой, прописался и занялся переоформлением квартиры. Уходя по делам, Михалыч запирал двери на вставленный новый замок, а ключ забирал. Мать не возражала. Угасающая жизнь заставила ее сорвать стоп-кран. Алкаши разок навестили закадычную подругу, но после короткой беседы с Михалычем память у них отшибло и они напрочь забыли дорогу к ранее гостеприимному дому.