Андрей Бинев - Тихий солдат

Вдруг тот резко дернулся и завалился набок. Над ним низко склонились старшина Кабанов и рядовой из личной охраны Коваленко.

– Ранен! – испуганно выкрикнул Коваленко, – Николай Федорович ранен! В бедро! Господи, высоко-то как! Кровь хлещет…

Генерал Крайнюков уже лежал рядом и не то от испуга, не то от злости колотил кулаком по обледенелой земле.

– Перевяжите командующего! Перевяжите командующего! – орал он, все время повторяя это то громче, то тише.

Кабанов уже рвал зубами пакет с бинтом. Он вновь прикрыл собой раненого и тут же рывком распахнул его белый дубленый тулуп. Кровь энергично выстреливала из разорванной штанины генеральских бриджей. Громко сопя, Кабанов стал перетягивать рану. Но кровь не останавливалась, она извергалась из ноги раненого так мощно, будто только ждала подходящего момента, и вдруг получив небольшую пулевую щель, теперь топила снег и лед вокруг генеральского тела со всей своей горячей страстью. В темноте она казалось черной и густой, точно смола или машинное масло.

Что происходило с генералом армии Ватутиным в то мгновение, когда первые пули долетели до его автомобиля? Какая мысль поразила его даже раньше пули? В одночасье он вдруг ощутил себя обыкновенным бойцом, а не полководцем, за плечами которого были великие сражения, был Сталинград, была победа, переломившая когда-то ход страшной войны, даже ход мировой истории.

Вспомнилось, благодаря свинцовому ливню, прыснувшему ему в лицо, что жизнь солдата и генерала цельна, когда оба оказываются на одном огневом рубеже и никакие нашивки, звезды, ордена, никакое прошлое, будь оно великим или ничтожно незаметным, в это мгновение не имеют значения. Разряженный дух славы или бесславия на самом верху военной пирамиды вдруг показался ему до потешного легким, а плотный, сжатый, как могучий кулак, воздух боя в холодной ночи – тяжелым, как вся жизнь и как режущее сердце мысль о смерти. Там, наверху, решались судьбы тысяч и тысяч людей, а здесь, внизу, судьба одного лишь человека, в которого направлены горячие стволы, плюющиеся не угрозами, не обидами и завистью, не светскими интригами, а обыкновенной, без права на обжалование и оправдание, смертью. Роковая, последняя черта между жизнью и смертью была надменно равнодушна к тому, что было с той ее стороны, которая называлась удавшейся судьбой и великим, богатым жизненным успехом, либо тяжким, мучительным существованием и непреходящей болью нищеты. Главное было за той огненной чертой – общее для всех, и для больших генералов и для неизвестных солдат. Не там, наверху, решалась теперь его судьба, а здесь, на ледяной корке, на промерзшей насквозь чужой земле, решалась так же, как у каждого, кто был сейчас рядом с ним – и генерал, и офицеры, и солдаты. Пуля, как известно, дура… Или, напротив, слишком умна, чтобы быть понятой теми, что ее высокомерно и называли «дурой», хотя изначально мысль великого Суворова, произнесшего впервые эту фразу, была о другом: он сравнивал слепоту тяжелой свинцовой мухи с умной меткостью управляемого человеческой рукой штыком. Тот знал, в кого бить, от выбора цели до последнего мгновения ее поражения в самый центр, в саму жизнь.

Потом, много позже, мысль, заложенная великим Суворовым в эту привычную для уха солдата фразу о тактике боя, ляжет в основу обстоятельного расследования о нападении на кортеж Ватутина: слепа ли действительно была та роковая пуля или она уподобилась умному, прицельному удару штыком.

…Между раненым и нападавшими, метрах в пятнадцати от истекавшего кровью генерала, залег за небольшим рыхлым сугробом Белошицкий и поливал из своего ППШ безглазые, слепые дома. Он не целился, потому что не видел противника, но и не стрелять не мог. Так часто бывает на войне: пули улетают в неведомое и сами ищут то, что их остановит раз и навсегда. Если это живое тело или земля, они входят мягко, почти нежно, будто находят себе теплый приют, а если камень или дерево, то злобно плющатся в уродливые, мелкие, горячие лепешки.

Остальные офицеры и немногочисленная охрана тоже почти наугад палили по хатам, откуда время от времени вырывалось пламя и прилетали визжащие смертельной истерикой пули.

– Ко мне, ко мне ответственного офицера штаба! – вдруг крикнул Николай Федорович и со стоном попытался выпрямиться.

Один из стрелявших, крепкий краснолицый капитан в коротком белом тулупе, с пухлым планшетом, зажатым подмышкой, перебежками добежал до командующего и упал с ним рядом. Капитан был возбужден стрельбой и еще больше тем, что увидел – нога генерала, точно пораженная спазмом, вытянулась, а из напряженной мышцы фонтанчиками продолжала вырываться на снег кровь.