Андрей Бинев - Тихий солдат

Евреев заставили раздеться донага. Они жались друг к другу во дворе замка, пожилые люди, одна девчушка лет четырнадцати и шестеро совсем маленьких детей. Девять эсесовцев расталкивали их в разные стороны ногами. Двое, девушка и пятилетний мальчик, к утру окоченели, так и замерев, согнутые пополам. Литовец неотрывно, всю ночь, смотрел на эту страшную, обреченную горстку людей сквозь оконце со второго этажа. Он не мог заставить себя отойти. Ведь не лечь же в теплую постель, когда внизу, на морозе, под ветром, стоят люди, которых он кормил в подвале по распоряжению барона! Они его не выдали, даже дети ничего не сказали, хотя немцы вывели его перед строем и спросили, не он ли носил им еду. Все молчали, он тоже. Тогда во двор выволокли старого барона. У того с усов стекала на снег кровь, а покатый лоб был рассечен, будто клинком. Барон оттолкнул одного из немцев и усмехнулся.

– Это я их кормил, – сказал он, выплюнув себе под ноги окровавленный зуб, – А этот не знал…, я ему не доверял. Его сын работает у вас, в гестапо…, шофером.

Немцы, конечно, ему не поверили, но упоминание о сыне литовца несколько успокоило их. А может быть, просто решили не раздувать скандала? Кто его знает, как там у них все было переплетено!

Литовец понимал, что барон боится оставить дом без присмотра и, кроме того, кто-то должен был дождаться его мальчиков из Англии. Он не надеялся, что одноглазый литовец возьмет всю вину на себя и поэтому настаивал на собственной, смертельно опасной для него, версии. Литовца это даже немного задело – значит, барон действительно не доверял ему до конца, если усомнился в нем в такой момент. Но тут было что-то еще, очень личное! Возможно, старый упрямец вот так, молодецки, плевал им в лицо: кишка, мол, тонка испугать меня, старого вояку! В этом была какая-то опасная, увлекательная игра, что-то ухарское, что-то из их семейной, врожденной скандальности, неуступчивости. Литовец знал их много лет – и отца, и сыновей. Если они закусили удила, то их не остановит даже сама смерть. Старый барон не мог уступить, иначе потом как бы он смотрел в глаза сыновьям. Что бы он сказал: отдал слугу вместо себя? Не сыграл в мужскую, рыцарскую игру, которой всю жизнь учил их: стоять на своем до конца, не отдавать ни пяди противнику! Он предпочел за все ответить самому. Он – старший рыцарь в доме!

Барон не отвечал на письма младшего сына, служившего сапером у немцев, хотя сохранил его комнату такой, какой она была до отъезда его мальчика в германские войска.

– Вот здесь он еще мой…, – угрюмо говорил литовцу барон, – А там…, там…он их. Оттуда не возвращаются и туда не отвечают. Эта комната его могила…

Может быть, поэтому он, вопреки строжайшим запретам, укрыл у себя евреев и потом взял вину на себя? Держал ответ за сына? Но перед кем? Он-то знал, перед кем. Старик догадывался, что сын литовца в действительности тайно работает против немцев и за это его отец должен быть вознагражден. А вот его сын, младший сын барона, служит немцам, и за это его отец должен быть наказан. Если твой сын не идет по твоему следу, значит, ты сам всему виной и тебе за это отвечать перед Богом и людьми.

Вот почему он тогда им так сказал! Вот что было его личным, его персональным крестом!

Еще литовец запомнил глаза барона, когда его взгляд встретился на какое-то мгновение с глазами главы той большой еврейской семьи, что они спасали. Они будто высекли желтую искру, которую оба ценили так, как ценят лишь саму жизнь. В этих взглядах не было ни сожаления, ни извинения, ни упрека. Это было молчаливое прощание двух совершенно одинаковых людей, понимавших друг друга больше, чем даже свои семьи, своих детей. Оба выполнили свой долг до конца и теперь принимали одну и ту же печальную судьбу. Они были много выше тех, кто ожесточено суетился вокруг них – окровавленный тучный, седой барон, не то немец, не то русский, и старый, худой, изможденный еврей, когда-то стоматолог из Вильно. Было ощущение, что этот их заговор на двоих вовсе не провалился, а просто претерпел изменения. Ведь у победы бывает разное лицо, и не всегда парадное. Оно может быть вот таким – окровавленным, замороженным, обреченным на смерть. Вот это и было в их взгляде – благодарность друг другу за то, что оба выстояли до самого конца, безграничное доверие, закончившееся так славно и так бесславно. Эти мгновенные встречные взгляды впились в память литовца, как одна горячая и чистая стрела.

Барона увезли сразу, литовца прикладами загнали в дом, а евреев оставили подыхать на морозе, на всю ночь, обнаженными.