Андрей Бинев - Тихий солдат

– С наступающим рождеством! Сегодня канун, сочельник…

И отпевает. Потом сует ее в руки к нашему доктору, а тот брезгливо отталкивает руку. Ну, я сообразил, что сейчас наш шаткий мир может быть нарушен и сам хватаю эту баклажку. Оказался коньячок. Выпил я, крякнул вместо благодарности.

Вдруг немец расстегивает шинель, сует туда руку, пыхтит и снимает прямо со своей шеи цепочку с крестиком. Сует мне в руку.

– Берите, святой отец! Пусть с вами пребудет Господь навечно!

Я бережно так…принимаю крест…, вот он теперь здесь, у меня на груди …и целую его. А как же! Бог един! И крест, на котором его распяли, тоже один был.

Я тут же копаюсь у себя за воротом и снимаю свой нательный крестик. Пастор принимает его также, с уважением, тоже целует, надевает веревочку через голову на шею, даже шапочку для этого стащил,…, он у меня, крестик-то, на веревочке, конечно, был. Потом раскрывает объятия и лобызает меня, а затем и обомлевшего доктора Казакова. Немцы сзади в ладоши бьют и наши тоже что-то вроде лепечут себе под нос.

Вдруг пастор спрашивает меня:

– А не трудно ли быть пастором у вас теперь?

Я неопределенно качаю головой. Он задумывается и смотрит на Казакова:

– А о вас и не спрашиваю, коллега. Врачом быть везде тяжело. Люди ведь совсем с ума посходили! С рождеством вас всех!

Казаков мой закивал и вдруг осмелел:

– А есть у вас спирт, коллега? Или, может быть, лишние бинты? А то у нас прямо беда с этим. Может, еще йода немного бы нашлось?

Я удивился очень, а немец радостно закивал, опять обернулся назад и кричит что-то вслед тому, который принес нам баклажку с коньяком. А тот как будто сообразил еще чего-то и быстро так, скороговоркой своему пастору отвечает. Тот закивал, серьезным стал. Поворачивается к нам:

– Я дам вам и спирт, и йод, и бинты, и еще аспирин…, у меня есть…, а завтра получу дополнительно, скажу, потратил всё… У нас не проверяют. Но вот только… Послушайте, там, в санях один раненый… Это ваш офицер. Мы его без сознания нашли. Теперь везем в тыл. Боюсь, у нас его…расстреляют. А бросить не могу… Господь не простит! Возьмете его!

Мой доктор хлоп себя ладонью по лбу:

– А ведь верно! Ганс…ведь тебя Ганс зовут?

Тот растерянно немного кивает. А Андрей Ефграфович кричит дальше:

– И ведь у меня один ваш, …пулевое, в подвздошье, боюсь, задета вена…уж больно много крови. А он молодой совсем…солдатик этот. Ваш, точно! Давай обменяемся! Но ты мне еще все эти медикаменты дашь. Годится?

Так этот пастор как заплачет, слезы растирает по лицу, по белому своему отмороженному носу, и шепчет что-то вроде «данке, данке»!

Я понял, почему он заревел. Стыдно стало за своих, за все, что творят, и нас всех жаль, и себя, болезного.

Ну и я слезу пустил! Но мне не стыдно за это. Святая то слеза! Вот, понимаешь ли, такое чудо в ихнее Рождество! Господу, ему видней, когда сыну Своему земную жизнь даровать! По какому такому земному календарю…, по-ихнему, по-нашему…, прости Господи! Может, во славу Его и во благо тем двум солдатикам Он посредством наших великих мук в том зимнем поле жизнь даровал заново?

Андрей Ефграфович приказал подогнать к их саням телегу, в которой лежал немец в беспамятстве. Хорошо, он еще живой был. Слава тебе, Господи! Их санитары и наши обменялись ранеными. Осторожно так, бережно, понимая друг друга как люди одной профессии, а не одного языка. Пастор дал нам целую сумку с медикаментами. И еще бутыль со спиртом и банку с йодом. Ваты много…бинтов…аспирину. Дает и рыдает прямо! Никак не успокоится тот немец. Может быть, потому что у нас жил когда-то? Тогда почему и его санитары чуть не плачут? Они-то не жили в России! Они сюда с войной пришли… Ну, не с войной…, они не с войной! Но пришли же!

Посмотрел я на нашего парнишку, которого нам передали, а это, оказывается, летчик. Выбросился, видимо, на парашюте и попал прямо к немцам, почти в ихние окопы. Обгорелый, нога вывернута, жилы потянул, шея в двух местах простреляна, кожа со лба содрана, и рука висит, как тряпица пустая, перелом, стало быть. Бредит, кричит. Мать зовет…, плачет в беспамятстве горемычный. А сам ведь мальчонка совсем! Лет, может, двадцати…, щуплый такой… Ганс его, как мог, перевязал, раны обработал, кровь остановил, а все равно, плох он… Они б его точно у себя добили! А наши бы ихнего. Вот такое им обоим, немцу и русскому, дождалось Рождество! Ну, скажи после этого, по-нашему это или по-ихнему? По какому такому календарю, что они оба заново родились, в один святой день с Христом!