Андрей Бинев - Тихий солдат

Окраина города, где располагалось секретное подразделение разведотдела штаба 13-й армии, ведавшее нелегальной агентурой, пострадала более всего, а уж примыкавшие к нему два небольших села и хутор сгорели почти дотла. Поджигали и немцы, и русские, и отступавшие националисты. И грабили все, кто мог. Несколько лет назад начали с небогатой еврейской собственности (мастерские, магазинчики, шинки и даже синагоги с кладбищем), а когда та закончилась, выждали некоторое время и потом решительно подступились к остальному.

Тяжело, мучительно умиравший от смертельных ран, полученных во время погрома в конце июня сорок первого года, ровненский портной старый еврей Абрам Белиц, выплевывая окровавленные, раздробленные зубы, прошамкал со страшной усмешкой черного, как пропасть, рта:

– Когда девица теряет от насильника девственность, ей больше нет смысла беречь свою честь. Ее уже может подобрать всякий. Когда где-то убили первого, нет смысла плакать по второму, потому что все равно теперь уже пришли и за ним, но придут и к последнему. Начало – это, как девственность… Не уберегли – ворота открыты! Вору уж нет преград.

Слова старого Абрама сбылись: сначала погромы, потом грабежи, разбои, реквизиции, нескончаемые бои, аресты, расстрелы и вот когда-то цветущий край превратился в обугленное кострище, из которого то тут, то там выглядывает жалкое, нищее безумство.

Страдания достались всем сверх всякой меры. В марте сорок третьего началась резня поляков в ближайшей к Ровно Волыни, предпринятая свирепыми палачами из ОУН, то есть этническими украинцами-националистами, хотя ими иной раз вырезались и соотечественники, попавшимися под руку в тех же местах и заподозренных в связях с поляками. В июле этот кошмар достиг своего кровавого пика. В ответ польская Армия Крайовы в конце лета сорок третьего года ответила резней украинского населения.

Это тот случай, когда чудный зеленый парк превращается в мрачное кладбище, полное общих могил, на которых стоит лишь одна табличка: «Волынская резня», а имена уже большого значения для истории не имеют. Какими бы они ни были, как бы ни звучали – это по-существу вселенская катастрофа. Вместо чарующего голоса соловья в мертвой тишине скрипит сытое воронье карканье.

…Полы в школе опасно скрипели, лестницы раскачивались. Ледяной ветер гудел в здании, беспрепятственно проникая сквозь вышибленные рамы и проваленную крышу. Он лихо разгонялся по пустым коридорам и вылетал в рваные дыры на стенах.

Затопили «буржуйку» оставшимися обломками парт и школьной доски. Кое-как прикрыли окна ржавыми листами жести, обнаруженными в глухом конце небольшого школьного коридора. Должно быть, до войны собирались ремонтировать крышу и там их свалили до лучших времен. Но лучшие времена так и не пришли, зато пришли другие – нынешние, холодные, военные, нищие.

На дворе все еще местами лежал снежок, неглубокий, слабый. Днем солнце его подтапливало, плавило, обращая в грязные лужи, а к ночи морозец полировал их до черного, ледяного зеркала. Закручивали мартовские поземки, температура падала градусов на пять ниже нуля. Но к утру упрямая работа весны возобновлялась. Грязи было так много, будто кругом теперь чавкало одно лишь болото – и от черной земли, обдуваемой вешним ветром, и от колес тяжелой военной техники, выворачивающих эту землю не для того, чтобы ее засеять.

Эту грязь разведчики занесли на своих подошвах в школу. Между собой они почти не разговаривали, сидели по углам и, может быть, думали только о сухом пайке, который кто-то должен был сюда доставить.

Полковник Всеволод Алексеевич Ставинский пришел не один. Следом за ним в класс вошел высокий, худощавый офицер в лейтенантских пехотных погонах, блондин лет тридцати двух, с серыми мутными глазами, с небольшой маслянистой челкой, ровно падающей на лоб. На левом виске у него виднелась, словно нарисованная, темно-синяя родинка, трогательное нежное пятнышко величиной с горошину.

Всеволод Алексеевич с брезгливостью посмотрел на затоптанный пол, перевел взгляд на вскочивших с его появлением солдат и поморщился.

– Ну, натоптали, сукины дети! – проворчал он вполголоса, – Школа же была здесь, а не хлев!

Куприянов и Тарасов переглянулись – мол, домашние тапочки, что ли с собой надо носить? Была школа, а теперь война… Тарасов осторожно усмехнулся и вдруг заметил, что на него в упор смотрят холодные мутные глаза лейтенанта.

– Прошу внимания, товарищи, – повысил голос полковник, – задание у вас простое, но ответственное. Вот человек…