Олег Ермаков - Голубиная книга анархиста

— Чертеж вернули?

— Еще не знаю.

Мы встретились взглядами. Я соображал, известно ли этой милой женщине происхождение моих денег? И случайно ли она взялась за чтение именно этой книжки?

Все как будто остановилось… Ну вот словно некие весы замерли где-то в груди или в воздухе. Мне хотелось избавиться от этого чувства, стать своим в Париже.

Интересно, что сразу, как только я там оказался, то ощутил странное родство, что ли, с самим воздухом Парижа. А воздух там особенный, попахивающий винцом… Пьянящий? Не знаю, в чем дело. Возможно, в чтении того же Хемингуэя, — после войны я его полюбил. И Дос Пассоса. У него есть роман «Три солдата», очень любопытный… Меня он захватил. Герои поначалу простые солдаты, но держатся они как наши офицеры, таково чувство собственного достоинства. С нашими солдатами я бы их не сравнил. Среди наших солдат в основном были дети рабочих, крестьян… Не то что у них не было чувства собственного достоинства, было, и особенно в критические моменты… когда надо рвануть чеку и умереть во взрыве или прикрыть собой товарищей. Но в повседневной жизни они были проще, без претензий, как говорится, могли снести оплеуху, ругань, мирились с несправедливостью, плохой кормежкой, вшами. Американские солдаты казались сложнее, ну, если верить Дос Пассосу. Правда, эта сложность и завела одного из них как раз сюда — в Париж, наполненный солдатами и овеваемый дыханием близкого фронта. И он записался даже на курсы в Сорбонну. Достаточно хлебнув военной романтики, он попросту дезертировал. И скитался по улочкам… вот этим же самым…

Да, так вот, я как-то мгновенно все узнал и полюбил.

Но теперь, совершив акт невозвращения, вдруг почувствовал себя здесь чужаком.

Пока я не предпринимал никаких шагов, определяющих мое будущее. Чем буду заниматься? Где жить?.. Да где угодно. Если не в Париже, то в любом городке, в захолустье где-нибудь, в горах, на побережье. Но Калерия Степановна об этом постоянно заводила речь. Она любила со мной громко говорить, готовя обед, если, конечно, я был рядом, а не бродил по Монмартру или вдоль Сены. Калерия Степановна была мастерица готовить. Она жарила рыбу, которую покупала у фермеров, торгующих с раннего утра на улице в определенном месте, и подавала ее в зелени, благоухающую свежим лимонным соком, с дешевым, но вкусным белым вином этого года. Я бы предпочел сейчас напитки покрепче, но стеснялся сказать об этом, да и самому себе признаться. Что это, бой? И мне надо хлебнуть для храбрости? Еще и еще?..

— Дима, мон ами, получить вид на жительство у них — это адская мука, хождение по Дантовым кругам, поверьте мне, я знаю. Они ведут такую политику… знаете ли… Претендент должен быть для них persona grata. Персона грата, да. Желаемой персоной… Вот вы, Дима. Вы ресторатор или врач?.. Рестораторов, как вы сами понимаете, тут пруд запруди. О-ля-ля. Да и врачей. Хотя, учитывая ваш военный опыт… — тараторила она под треск рыбы на сковородке и звон ножа, тарелок, шум воды.

Голос ее резонировал со стенами просторной кухни.

— Не знаю, Калерия Степановна, — отвечал я ей. — На карьере врача я поставил крест.

— Почему?.. Что вас подвигло, мон ами? А?.. Маленькая зарплата?

— Нет.

— Тогда что же? А? Скажите, пожалуйста.

Я помалкивал, конечно.

— Так что?.. У вас был какой-то негативный опыт? Что-то такое стряслось?.. Где, в Ленинграде?.. Расскажите мне. Я видела кое-что такое здесь, на операциях. Я пойму вас. Ну, Дима?

Но я не отвечал. А рассуждал так. Если государство отняло у меня профессию, то и я отплатил ему тем же. Улизнул из-под контроля. Ну, и кое-что прихватил. Имею я право на кусочек родины? И этим кусочком стал раритет «Путешествие из Петербурга в Москву». Да и что? Подумаешь, книжка… Тогда я к этому относился без должного пиетета, еще не переняв переплетного дела дяди.

А сам я все же был, что называется, в переплете…

В Ленинград я не звонил. Отмалчивался. Хотя там уже должны были обеспокоиться. Срок возвращения прошел, а меня нет. И ни слуху ни духу.

Калерия Степановна предлагала мне позвонить домой, но я отказывался. Вот куда мне хотелось позвонить, так это в ту деревню среди каштановых и дубовых лесов, где в доме с башенкой писала свои картины гибкая Виттория. Синеокая Виттория. Я не мог забыть вкус ее поцелуев. И едва удерживался, чтобы не угнать старенький пежо Калерии Степановны.

Снова зашел как-то в главный собор и услышал орган. Он ревел, как стартующая в космос ракета. Плиты под ногами содрогались. Я недолюбливал орган. А по сути, просто не слышал вживе.