Милорад Павич - Мушка. Три коротких нелинейных романа о любви

– Приведи ко мне обоих, – приказал Николич, – и пусть один построит дворец для моей дочери, а другой – церковь, в которой она будет венчаться.

В следующую же среду Ягода привез обоих Йованов в имение Николича обедать. Их усадили в столовой и подали им самый острый паприкаш и сухой чернослив, который хранился в трубочном табаке и впитал его приятный запах. Была открыта и бутылочка монастырского вермута из Фенека. За обедом договорились, что оба Йована через месяц предъявят Николичу свои чертежи: Йован, что постарше, – для храма, а Йован-младший, по прозвищу Дамаскин, – для дворца.

– Платить буду каждый год за год вперед, но и то и другое должно быть готово в одно время, – сказал им Николич, – храм ничего не стоит без дворца, а дворец – без храма. И то и другое должно быть готово к сроку. А срок – свадьба. Жених у Атиллии уже есть. Поручик Александр, молодой красавец из хорошей семьи. Его отец был генералом в России, а родом они из наших краев. Сейчас господин Александр служит у одного прелата в Верхней Австрии.

Старший зодчий, испуганный короткорукий человечек, был настолько молчалив, что, когда его вынуждали говорить, губы у него лопались, как рыбьи пузыри. Услышав, что ему предстоит построить церковь к венчанию барышни Николич, он озабоченно спросил, сколько же ей лет.

– Да она еще с детишками играет в «десять слов на одну букву», – успокоил его господин Николич, – ей только пятнадцатый год пошел.

В ответ на это старик нахмурился и начал что-то быстро подсчитывать карандашом на ладони. Младший зодчий вообще не произнес ни слова, и только когда господин Николич упомянул о том, что церковь и дворец надо строить рядом с его нынешним особняком, Дамаскин в знак несогласия несколько раз повел вправо-влево указательным пальцем.

– Строить будем на том месте, где дует только один ветер, – пояснил жест Дамаскина его сотоварищ, архитектор Йован.

Дамаскин был красивый левша с крепкими икрами ног и жесткой черной бородкой, стянутой в хвост золотой пряжкой. Запястья рук у него были перевязаны белыми платками, как у всех, кто искусно владеет холодным оружием. Когда такой человек сражается на ножах или на саблях, эти платки трепещут и ослепляют противника, который не может определить, ни где острие сабли, ни с какой стороны защищаться. Но при молодом Дамаскине не было ни сабли, ни ножа. Подозрительно озираясь, он их оставил в прихожей. Он ничего не говорил, зато все время что-то делал руками. Во время обеда он смастерил из корки хлеба и лучинки для раскуривания трубок кораблик, который преподнес молодой хозяйке, к концу обеда вошедшей в столовую.

К изумлению отца и смущению гостей, Атиллия по случаю их прихода подрисовала своим грудям глаза и ресницы. Они смотрели на гостей из-под вуали в разные стороны, немного кося, но завораживая блестящими зелеными зрачками. Общее оцепенение нарушил Дамаскин. Он впервые раскрыл рот, обращаясь к Атиллии и протягивая ей кораблик.

– Это вам, прекрасная барышня, – сказал он.

Она же на это возразила:

– Если хочешь узнать, красива ли женщина, подожди, пока она зевнет, или улыбнется, или заговорит. Но главное – ты не узнаешь, хороша ли она, пока она не начнет есть у тебя на глазах. Поэтому я и не люблю, когда на меня смотрят во время еды. И моя собака тоже не любит…

Она взяла кораблик, подошла к подставке с трубками, выбрала одну из них, уже набитую, с длинным чубуком, и подала ее Дамаскину.

– Этот табак сушился вместе с вишнями и впитал их аромат, – сказала она.

Дамаскин взялся было за трубку, но Атиллия не выпускала ее из рук. Повернувшись, она повела молодого человека на длинном чубуке в свой музыкальный салон.

Они оказались в просторной зале с открытыми окнами. При входе на Дамаскина бросилась огромная борзая, к счастью, привязанная к кожаному креслу со следами собачьих зубов. Атиллия моментально оказалась за роялем и тут же взяла первый аккорд. Пес сразу успокоился и, поскуливая, забрался в свое кресло. Рояль стоял посреди залы, похожий на лакированный фиакр с двумя фонарями. Ножки его были обглоданы, черные клавиши казались огромными. Маленькие белые клавиши были сделаны из слоновой кости. Атиллия заиграла. От этих звуков все, что было в комнате, загудело, заколыхалось, словно закипело где-то в недосягаемой вышине, а потом сорвалось и с грохотом обрушилось наземь. Дамаскин захлопал в ладоши, пес снова заскулил. Атиллия стремительно оборвала игру.

– Вы, наверное, думаете, что я играю? – насмешливо обратилась она к Дамаскину. – Вовсе нет! Это я музыкой поливаю цветы под моим окном. Они от этого лучше растут… Есть песни, которые цветам особенно нравятся. Точно так же, как некоторые песни нравятся нам. Но есть и другие песни, особенно редкостные и дорогие, – те, которые умеют любить нас. Многие из этих песен мы не слышали и никогда не услышим, потому что тех песен, что умеют нас любить, гораздо больше, чем тех, которые мы любим. Это относится и к книгам, картинам или домам. А что можно сказать о домах? Просто одни дома обладают даром нас любить, а другие – нет. Каждый дом – это, в сущности, непрерывная переписка строителя с теми, кто в нем живет. Жилища людей – как письма, хорошие или плохие. Жизнь в доме может походить на деловую переписку, или на обмен письмами двух врагов, ненавидящих друг друга, или на обмен посланиями господина и слуги, пленника и тюремщика, но может быть и любовной перепиской… Ведь жилища, так же как и мы, бывают женского или мужского пола. В этом-то все дело. Я хочу, чтобы ты мне построил дворец, похожий на любовное письмо. Знаю, не каждому дано разжечь огонь. Некоторым это не удается. Но ты сможешь. Я знаю, что сможешь.