Милорад Павич - Мушка. Три коротких нелинейных романа о любви

– Прошу тебя, не задавай мне никаких вопросов. Особенно о работе. Когда мы с тобой познакомились, ты был для меня, да и не только для меня, настоящим богом живописи. Представь, что начинаешь чувствовать, когда божество просит у тебя совета. Ты не умеешь думать ни о чем, кроме живописи. А с меня довольно. У меня нет уверенности, что я рождена для искусства. Ты живешь для того, чтобы писать картины, я же пишу их, чтобы жить. Твоя жизнь это не вполне жизнь, твоя жизнь – это живопись. Тебе восемьдесят лет, ты болен, и мы навсегда упустили шанс красиво прожить свой век. А ведь могли бы, и я в свое время тебе об этом говорила, но ты меня не понимал. Теперь уже поздно. Кроме того, должна признаться, что я не могу работать в одной комнате с тобой. Я слышу каждую твою мысль, я не глядя знаю, какую краску ты собираешься нанести на холст. Более того, я вижу, как ты выискиваешь эти самые краски у природы и копишь в своей памяти. А я? Длина наших волн, или их частота, в этой комнате не совпадают, они создают друг для друга помехи. Я чувствую себя любительским радиоприемником, который пытается настроиться на частоту CNN. Короче говоря, я хочу жить, а не играть в искусство.

– Это просто означает, что я тебе уже не нужен. Ни я, ни мои картины.

– Прошу тебя, о живописи больше ни слова. Она-то нас сюда и завела. Похоже, что люди искусства в начале и конце жизненного пути сталкиваются с одними и теми же проблемами. Восход славы и ее закат очень похожи. Поэтому мы с тобой находимся в чертовски одинаковом положении. Разница только в деньгах, которые продолжают течь к тебе по какой-то инерции.

– Может быть, она заслуженная, эта инерция? Если хочешь, давай пригласим твою дочь Гею пожить с нами.

– Гея ко всему этому не имеет никакого отношения. Она приедет к нам, но потом сразу же вернется домой, к отцу, ее место там. Но ты не бойся, я тебя не брошу. Мы действительно оказались на распутье, перед нами лежат две дороги. И я уже решила, какую выбрать. Пусть это отравит нашу жизнь, но я тебя не покину.

Так Ферета Су осталась в Женеве с Филиппом Рубором. Чтобы искать свою завтрашнюю дорогу.

Иногда от нечего делать, для смеха, с отчаяния или в шутку Ферета и Филипп начинали игру, которую называли «пустой язык». Например, он вдруг ни с того ни с сего выпаливал:

– Ну ты и сама понимаешь, вот тут я хотел сказать…

А она:

– Ну да, само собой…

На что он, если в голову не приходило ничего лучше, отвечал:

– Вот тебе и раз… Ты смотри!

Тогда она добавляла, чтобы продолжить игру:

– Ну вообще!

– Жуть, скажи!

– И точка! Да о чем тут говорить. Прямо помираешь со смеху!

– А вот потом, хотя, конечно, может быть, и правда!

Так вот, Ферете иногда казалось, что большинство картин, которые появлялись на свет в окружающем их мире, представляют собой нечто похожее на такой вот «пустой язык», на полый стручок без бобов. А вот если к этим полотнам добавить бобы, иными словами, то, чего им не хватает, вроде дуновения ветра, или же вдохнуть в них немного запаха, эти дивные мертвые бабочки могли бы вдруг ожить и взлететь…

Ферете откуда-то было известно, что именно нужно добавить, чтобы этого добиться. Чтобы взлететь.

Путешествуя как-то по интернету в поисках новинок актуального искусства, Ферета вдруг заметила, что смеется. Обычно она пускалась в такое плавание по Сети для развлечения, а иногда из любопытства. Но сейчас она вдруг почувствовала нечто иное. Перед ней неожиданно открылась невероятная возможность. Самые разные полотна самых разных художников можно было легко наполнить новым содержанием (она поняла это благодаря игре в «пустой язык»). Два-три профессиональных штриха или мазка – и пейзажи, портреты, марины часто неизвестных ей живописцев могли буквально преобразиться. Стать бобами в стручке. Получить возможность взлететь. Она видела, знала, как этого добиться, даже могла представить такие слегка измененные, улучшенные, наконец-то по-настоящему прекрасные полотна собранными в галерее современной живописи. Поэтому она и засмеялась.

Такие «подправленные», как она их называла, картины все больше занимали ее воображение. Наконец она увеличила одну из них – это был вид на залив Балтийского моря работы какого-то бельгийца – и воспроизвела сначала в виде открытки десять на восемь сантиметров. Открытка стала для нее чем-то вроде эскиза. Потом картину в ее натуральную величину, метр на восемьдесят сантиметров, она с помощью проектора перенесла на холст такого же размера и поместила на свой мольберт. После этого к основе, которой служил оригинал, она добавила свои исправления, если это можно так назвать. Когда Филипп спросил ее, чем она занимается, она ответила, что пока не знает, и переселила свой мольберт в маленькую комнату возле лестницы. «Я же тебя ни о чем не спрашиваю, когда ты работаешь», – бросила она мужу.