Николаи Жернаков - Бессонница

Смертники десятками падали под огнем, их рвали злобные, специальной выучки псы.

Гряда камней позади. С нее — сплошная дробь автоматов. И пропасть. Тут-то, как это не раз бывало с Федотом в бою, вернулось к нему самообладание. Лег за камень на край стремнины. Быстро и точно определял цель, одиночными стрелял по перебегающим немцам.

Кроме Федота, добежал еще один пленный, но и он покатился в пропасть мертвым.

Последний патрон Федот выпустил по псу, налетевшему в упор. Пес ткнулся носом в землю, подергался и затих. Федот разбил автомат о камень, крикнул: «Что, взяли, собаки?» — и свалился с обрыва.

Очнулся от холода, голова лежала в горном стремительном ручейке.

На ноги встать не смог: они вспухли и кровоточили.

Противоположный склон — крутая каменная стена — окуривался туманом. Где там, далеко ли наши?

Трое суток лежал Федот под навесом скалы. Одной рукой мог кой-как шевелить. Ею доставал воду, смачивал раны. Днем и ночью стоял промозглый холод. Беспамятство, снова явь… Жгучая, смертная явь.

На четвертые сутки на Федота наткнулась наша разведка.

Второй раз вернулся Федот с того света. Первый — в руки врагов, второй — к своим.

К своим… Еще в госпиталь пришел следователь: как да почему в плен попал. «Так, так… Хорошо», — будто верил.

— Ну, Федот, принимай работу!

Федот вздрогнул, заглянул в яму: Пантюха поднял навстречу темное в поту и грязи лицо. Он постарался: могила была глубока.

Федот стоял долго и молча. Пантюха недоуменно оглянулся, осмотрел свою работу: может, с изъяном каким выкопал? Снова поднял глаза, пожал плечами.

— Спасибо, — сказал наконец Федот. — Давай руку.

Помог Пантюхе выбраться из могилы. Тот надел фуфайку, устало облокотился на лопату.

— Пантелей Саввич… Мать часто болела в последнее время? — спросил Федот, протягивая папиросы.

Пантюху уже давно никто не называл Саввичем, потому, видно, он немного озадачился.

— Да вить как сказать, Федот Митрофаныч, — потянулся он всей пятерней к затылку. — Ежели, к примеру тебе сказать, в суседях али в домашности, так оно и пожалится. Сердце у нее…

Посмотрел сочувственно:

— Чего казнишь-то себя занапрасно? Годы ведь! Ну не приехал ты… И што? Рази для смерти время выберешь?

Пантюха посерьезнел, дым втянул так, что щеки завалились, лицо сделалось худым и суровым.

Федоту стало почему-то хорошо от такой Пантюхиной суровости.

Они шли с кладбища полевой дорогой. Тележные колеи заросли. Космы бурой травы плотно улежались в них с прошлого года. Только свежие сочные листики подорожника зеленели меж колесными следами.

Давно заброшен проселок: нынче нечего делать на телегах в полях. Трактору, автомашине проезды нужны широкие. Потому теперь в полях дороги разъезжены и разбиты, а прежние колеи от колес давно перепаханы. А тут — заросшая дорога… Федот словно нежданно встретил что-то дорогое. Вот как цепка память на прошлое!

— Пантелей Саввич!

Пантюха молча шагал позади. Откликнулся неохотно. «Пантелей Саввич»… Давно он пал не только в глазах соседей, но и в собственных. Привык к своей кличке. К чему это величанье?

— Ну, чево?

— Не знаешь, зачем эту дорогу оставили, не перепахали?

— Стало быть, нельзя, то и не пахано.

— А для чего она?

— Для погоста, стало быть.

— Как для погоста?

— По ней покойников носим. Ближе полями-то, да и суше.

Так вот оно что! Здесь последний путь человека по земле. На большаке теперь асфальт, толчея машин. А здесь только тишина, плывет по-над землей.

— А скажи, Пантелей Саввич…

Пантюха махнул рукой — словно камень швырнул себе под ноги:

— Да не величай ты меня бога ради!

Федот посмотрел с недоумением:

— Как хочешь… Не буду, если тебе не нравится.

Прошли немного молча. Потом Пантюха виновато сказал:

— Не люблю я. А ты того… Спрашивай, ежели чего надо.

— Да хотел спросить, — сказал Федот. — Вот раньше колхоз был в Кузоменье… А как теперь колхозники к совхозу привыкают?

Давно Пантюха Рябой отошел и от колхоза, и от совхоза. И правды настоящей он, пожалуй, не знал. Но доверительный голос Федота трогал какие-то струны в душе, возбуждал интерес к жизни, что шла где-то рядом. Да и поговорить хотелось.

— Ну, поначалу, ежели правду тебе сказать, ворчали, — заговорил Пантюха, как обычно раздумчиво и многоречиво. — Оно и колхозишко-то у нас был так себе. Да все одно жалко. Али, может, поприобыкли уж в нем. Ну… Собранье собрали, разговор повели, к примеру, такой, что — ринтабельность, мол, и прочая… Ну, общее, что ли, недовыполнение всех планов в колхозе-то. А в совхозе, мол, ринтабельность. Оно к месту вроде все, да поначалу не в ту жилу, что ли сказать, для народа. Потому колхоз — это как бы дом родной. А совхоз как вроде — служба. Тут как бы — крестьянин, и вроде не вовсе крестьянин.