Олег Басилашвили - Палата № 26. Больничная история

– Дедуля, а как ты стал великим артистом?

Балда этакая! Значит, от кого-то слышала… Глупость невероятная! Великий – это Смоктуновский, Луспекаев, Симонов, Меркурьев, Хмелев, Ливанов… и прочее, и тому подобное.

Ну, как ей объяснить, что слово «великий» приложимо к очень и очень немногим.

Я ей сказал:

– Да никакой я не великий.

– Как?!

– Да вот так! Я, может быть, неплохой актер, хороший, вероятно, но внутренних сил, способных разбудить во мне Симонова или Смоктуновского, – нет… Недаром я уперся и наотрез отказался репетировать Короля Лира шекспировского!

– Как – отказался?!

– Да вот так! Лира должен играть действительно великий артист, а не просто неплохой актер, поняла? А если он, этот неплохой, обнаглеет и возьмется за Лира – крышка ему! И Лиру тоже. Так что я, Мариника, – неплохой артист. Поняла? Неплохой. Но гордиться ты мной можешь – кое-что я сыграл действительно хорошо. Вот так.

Мариника подумала, подумала и говорит:

– Дедуля! Расскажи-ка мне лучше мистическую историю. Ладно?

Я ей рассказываю часто «мистическую»… Ложимся на диван, и тут я на ходу что-нибудь сочиняю… Недавно вот рассказал ей «Мастера и Маргариту», адаптированную, конечно, но она до сих пор боится одна ложиться спать… Перестарался… «Дай-ка я тебя поцелую!» Ужас-ужас!

Вот кому я действительно нужен – это Гале. Не дай бог помру. Необходим.

Предложили бы мне сейчас поехать по местам былой омоей «боевой и театральной славы»: Токио, Нью-Йорк, Авиньон, Мадрид… Поехал бы? Нет! Там я был не один, с товарищами, и чувство было радостное, чудное, свежее – вырвались мы ненадолго на свободу, в сказку, ходим, глядим, обалдеваем… А сейчас что? Что испытаю я, выйдя на пульсирующую огнями токийскую Гинзу? Да еще и без Дины Шварц? Она просила показать ей тогда Токио. Или с ней же в токийском Диснейленде…

– Ой, ой… Олег… Спасибо… Боже, птицы поют, боже…

– Да что вы, Диночка, что вы плачете?

– Олег, ну, подумайте, как же мы жили без этого детьми? Как же? – И плачет.

Что буду делать в номере гостиницы без друзей, к которым можно просто зайти потрепаться: к Мише Данилову, Заблудовскому, Панкову, Волкову?

и все будет напоминать о них. Вот кафе «Грэко» в Риме, где Гоголь бывал, где с Мишей пили кофе.

Вот бодега в Мадриде – где были с Малеванной, Стрижом, пили вино и пели песни… Было, было, было.

Вот Саграда Фамилия в Барселоне, куда затащил меня Вадим, или пивная в Эдинбурге, где с ним же…

Почти, почти уже все на том свете…

Пенсионеры западные – розовые, в седых кудельках – живут заново, путешествуют…

Не хочу я… Да и не на что.

Кап… Кап…

Помню, впервые мы как-то приехали на гастроли в Германию, в Восточную Германию, в Берлин. Первые наши заграничные гастроли. Ошеломило нас все: и гитлеровские дороги, и поезда, вокзалы, и орднунг сплошной, и незримое ощущение прошедшей войны, и наличие в магазинах посуды, обуви. Тогда в еще разделенном на восток и запад Берлине нас поселили в гостинице «Беролина» на Карл-Маркс-аллее. Гостиница показалась нам после Ленинграда верхом заграничности и элегантности…

Стеклянные! Самодвижущиеся! Двери! Идешь внутрь – они разъезжаются, проходишь – закрываются за тобой. Идешь обратно – опять разъезжаются, потом закрываются за тобой. Подмигивая друг другу, мы пытались разгадать секрет этого чуда. Шли наружу – двери разъезжались, потом закрывались за нашей спиной. Идешь обратно – опять разъезжаются! Заграница! А внутри, в холле, в элегантных мундирах красавцы! Одним словом, ресепшен! Швейцары! А «эксклюзив» – магазины, где были даже дамские сапоги?.. Унтер-ден-Линден! Правда, от старого Берлина почти ничего не осталось, но кое-где видны еще довоенные здания, музеи, ратуша, целая улица Фридрих-штрассе… Остальное – либо пустыри с бурьяном, либо новые кварталы, безликие, как и повсюду.

Но главное, главное – Берлинская стена, отделяющая наш социалистический мир от мира капитализма – мрачного, враждебного. Загадочный Чекпойнт Чарли – контроль при въезде в капитализм, в Западный Берлин… Вот они, Бранденбургские ворота – правда, до них не дойти: металлическая сетка, потом колючая проволока, потом еще что-то страшное, и лишь потом ворота, а потом, за ними, – Берлинская высоченная серая железобетонная стена… А подойдешь поближе к сетке, бросишь взгляд направо – вот он! Вот он, Рейхстаг! Весь выщербленный, избитый, в ряби дырок от снарядов и пуль, прожаренный великим огнем тысяча девятьсот сорок пятого года…