Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

Не дожидаясь ужина, он лег и лежал так один, не шевелясь, ощущая, как что–то сковывает тело, наливается оно кровью или желчью, становясь тяжелым и чужим, словно отделяется от духа, от сознания, а сознание само, набираясь новой плоти, смотрит на тело в кровати, завернутое с головой в одеяло, как на нечто презренное, ненужное, немощное.

«Да, я так себе противен», — подумалось Душану. Возвращаясь поздно вечером в спальню и видя, что Душан давно лег, мальчики не шумели, не топали, как обычно, а один за другим, стараясь не беспокоить Душана, тихо ложились в свои постели. Душан прислушался, даже вполголоса анекдотов не рассказывали, только Аршак раз подал голос, спросив:

— Пака нет? Ну ясно, ходит, обнюхивает… — И в ответ несколько мальчиков хихикнуло.

Потом послышались в спальне вкрадчивые шаги дежурной тетушки Бибисары, как прошла она между рядами, должно быть удивляясь необычной для этого часа тишине, и Душан ждал, заметит она пустующую кровать Аппака или нет, а когда ушла, бесшумно закрыв боковую дверь, подумал, что Аппак, наверное, так ловко сложил одеяло на своей кровати, в такой форме, будто лежит сейчас под ним.

Странно — вот опять Душан почему–то больше переживал об Аппаке, чем о себе, даже не подумал, что тетушка Бибисара знает о его дневном поступке — не могли не пожаловаться третьеклассники. Но не это Душана беспокоило, не было в нем страха разоблачения, и все, должно быть, от презрения к себе.

Почему–то сделалось Душану особенно тяжело, когда все вокруг уснули — труднее стало дышать, а в горле собирался комок, который мешал пересилить тоску, разрыдаться, закричать. И чтобы не дать волю беспокойству, успокоить нервную дрожь в себе, Душан сел и стал торопливо одеваться, желая выйти во двор, залитый светом полной луны.

Во дворе он стал возле пожарного ящика с песком и задышал свободнее, до глубины груди, поглядывая на окна соседней спальни, не замечая, как крадется к нему Аппак, закрыв ладонью сигарету, чтобы огонек в темноте не был замечен в комнатах напротив, где не спали еще дежурные воспитатели.

Почувствовав запах сигареты, Душан оглянулся и невольно вздрогнул, увидев Аппака; торопливо шепнул, удивившись:

— Ты откуда, Пак? Ведь не ночевал еще… — И недовольный тем, что сказал так откровенно по–приятельски, нахмурился Душан, сделав обиженную физиономию.

Аппак улыбнулся в темноте, сдерживая смех, — ему не терпелось рассказать о своих ночных приключениях, чтобы показаться умелым, хитроумным, ловким и вызвать зависть.

— Да бегал тут в одно место, — шепнул Аппак. — А ты как заметил, что меня нет? Я ведь так ловко сделал из одеяла манекен… Никому ни слова, Шан, понял? Никто, кроме тебя, не знает. Только ты почувствовал, потому что живешь одной интуицией, тонко. — Видно было, что Аппак хочет окончательно помириться с ним, но Душан все еще стоял насупленный, будто равнодушный ко всему, что говорит Аппак.

Аппак бросил сигарету в пожарный ящик, засыпал песком и вдруг обнял Душана и стал дружески хлопать его по бокам, толкать, чтобы вывести его из состояния оцепенения:

— Ну ладно, не дуйся на меня… виноват. Но и ты, я столько лет тянусь к тебе, чтобы быть тебе лучшим другом… но тепла не чувствую. Вот и предал тебя от злости… Конечно, от злости, я ведь тоже имею гордость, а ты холоден ко мне… Но я… у меня совести мало, трачу ее, и в тебе, Шан, я вижу свою совесть. Вот и сейчас я бегал и тратил совесть, а потом услышал, как ты укоряешь…

Душан не знал, как понимать его, искренен он или нет, потому что так шептать о совести может лишь человек, который не до конца понимает, что творится в нем самом и в том, кого он называет своей совестью, и потому ответ Душана получился скучным и назидательным, как необязательный:

— Не знаю, Пак… Но не лучше ли сохранить свою совесть, чем утешаться, видя ее в другом? Называть другого своей совестью? Так я думаю, Пак… А потом: какая я тебе совесть, когда во мне самом много дурного? Злого… И хочу от злого в себе избавиться, а это самое трудное…

— Нет, Шан! — Аппак опять обнял его, но не грубо теперь, а как бы успокаивая и утешая. — В тебе много замечательного… И ты лучше меня, в этом я могу поклясться… А я часто совесть теряю. Вот и сегодня… — Аппак говорил об этом так, словно не жалел, а хвастал этими потерями, будто совесть была ему в тягость, и Душана это покоробило, потому что чувствовал он фальшь:

— Ты так говоришь об этом… странно, — сказал Душан. — Выходит, ты из тех, кто с легкостью продает свою совесть, а в совести другого не хочет видеть ни малейшего изъяна, не прощает… — но не договорил, потому что не нравился ему поворот их разговора — так он мог сказать много обидного, на что Аппак бы не ответил, потому что не был так искренен, страстен, как Душан. — Ладно, лучше расскажи, где ты бегал… — И улыбнулся подбадривающе, понимая…