Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

Вот ведь, оказывается, и Пай–Хамбаров, кажущийся современным, — выпускник Московского университета, почитатель Гёте, любящий часто бормотать себе под нос во время дежурств игривое, юношески задорное:

Даже он, похоже, иногда теряется и утомляется от ритма жизни, ведомой огнем, энергией и паром, и ему хочется расслабиться и уйти в себя, должно быть, для того, чтобы потом с новыми силами пойти против отживших идей Абляасанова. Душан с благодарностью глянул на Пай–Хамбарова, когда утром в спальне над ним стал посмеиваться Эстрадиол, удивительно быстро влезший вовнутрь коричневого с черными жестяными пуговицами кителя и брюк — интернатскую униформу, в которую всех одели с этого года.

Видя, как медленно, борясь с утренней депрессией, разглаживает Душан воротник кителя, с тоской глядя на пуговицы, Эстрадиол обозвал его «черепахой».

— А я оделся как конь! — прыгнул Эстрадиол к Пай–Хамбарову и забегал вокруг воспитателя, ожидая похвалы.

Пай–Хамбаров глянул на Душана, на его мрачное, застывшее лицо, с которым он встречал утро, заботы, и что–то задело воспитателя, вспомнилось знакомое, и он сказал несколько вычурно:

— Да, конь… Конечно, прекрасно мчаться как ветер, свободно и горделиво. Право, сколько красивого, возвышенного в беге коня! Конь мчится, а само время растерянно останавливается перед его бегом. Да… Но думал ли ты, Шер, сколько терпения… как мужествен, исполнен эпического достоинства ход черепахи. Будто ей мало мгновения, не насыщается она тем, чем насыщается конь, — коротким бегом, галопом, — ей нужно в своей медлительности прочувствовать каждый миг времени — и так до нескончаемости… И знаешь, друг мой, лично я всегда питаю тайную зависть к коню, но все симпатии моего сердца относятся все же к черепахе…

Человек, находящийся на земле, на клочке зармитанского садо–огорода, не рассуждал бы столь возвышенно: это слова все еще живущего в мансарде интерната, куда ведет деревянная, запретная для учащихся лестница, но уже чувствующего по особым приметам и отношениям окружающих приближение своего часа; потому Пай–Хамбаров так снисходителен к слабостям Душана. Мать в последний свой приезд едва вышла из машины в какой–то нелепой европейски синтетической шубе, с жестами и ужимками уже почти незамужней женщины, сразу сообщила Душану, что Абляасанова снимают — добилась–таки слабая, одинокая, разрывающаяся на части между старым их родовым двором и модным портным, справедливости, под которой подразумевала «комиссию районо». Место директора займет теперь Пай–Хамбаров — доброжелатель, почитатель и прочее… Бабушка, помнится, так до конца жизни и не понявшая назначение контор, где творятся всевозможные полезные дела по топке, снегозадержанию, пескоочистке, водоснабжению, углезаготовке, без чего дом их рухнул бы в один прекрасный день, смытый ливнем, заваленный снегом или же опаленный жарой, ворчала: «Чтобы ваш водоканал углем завалило! А вашу товарную базу водой затопило из хлебопекарни!»

«Вот канал–то смогла отделить от воды. А товар от базы что проще?» — смеялась мать, не подозревая, должно быть, тогда, что и самой придется разъединять рай с оно, обл с фином, называя все это справедливостью, хотя задуматься — в этом так много суеты, человек сожмется, тоска… Так далекая от житейской суеты бухарская женщина вынуждена явиться на прием в районо к председателю Наби–заде в синтетическом, не по плечу скроенном… Душана пронзила, как боль, как тоска, мысль о Наби–заде, которого он видел всего лишь раз и ничего в общем–то не понял. Зато они, Абляасанов и Айязов — Душан случайно увидел из–за ограды в садо–огородах — не могли не чувствовать за своей спиной какую–то возню смены власти, но ни взглядом, ни жестом не выдавали своей растерянности. Видя, как Абляасанов с душой работает на своей сытой, ухоженной земле, Душан подумал, что, будь на его месте Пай–Хамбаров теряющим место директора, воспитатель не пережил бы драмы, а Абляасанов расслаблен, умиротворен ощущением рода, корня, социального происхождения… Сгонят с интернатских кресел, преспокойно вернется в беседку, которую соорудил здесь же, в садо–огороде, да еще скажет: «Славно поработали, и для них успели, и для себя. А у Пай–Хамбарова не выйдет, кишка тонка для напряжения».