Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

— Я это знал, мама… и плакал… — И вдруг действительно заплакал оттого, что сказал это слово, солгал, и, взяв мать под руку и провожая ее в толпе женщин к воротам, говорил искренне и горячо: — Если Амон женится… Ты ведь знаешь, мама, я ведь всегда говорил… и теперь скажу, что я не женюсь… наш старый дом… буду оберегать тебя…

— Хороший сын… — только и смогла сказать мать, растроганная его неожиданным и таким искренним порывом, что удивило и обрадовало ее, уже давно не видевшую сына по–родному, по–родственному сочувствующим, думала, он холодный, равнодушный, а здесь вдруг он весь раскрылся, да так страстно, что мать поверить боялась. — А я плохая, дурная… не согрела тебя, душу твою остудила… оторвала от дома…

Душан проводил ее к машине, а потом долго стоял, одинокий, на обочине дороги, думая о том, как будет теперь мать? Куда поехала? Успокоенная, избавленная от суеты, хорошая — как примет ее такой судьба? Милосердно ли? Увлеченный своим гаданием, Душан не заметил, как подъехал к воротам интерната автобус с ташлакскими девушками и как все — гости и хозяева — выстроились в третьем дворе для знакомства. Душан хотел было спрятаться в коридоре, но Пай–Хамбаров заметил его и позвал в строй, прервав свою приветственную речь, и, пока Душан шел мимо мальчиков и девочек, все почему–то смотрели на него и улыбались, будто совершил он что–то недозволенное.

Душан стал между Аппаком и Мордехаем и от волнения не мог разобрать сразу, о чем так возвышенно, желая всем понравиться, говорит Пай–Хамбаров. Только додумалось почему–то Душану именно это: если собрали здесь их девятый класс и класс десятый, то и девушек должно быть два класса.

«Да… ведь и две воспитательницы». — Увидел Душан за строем девушек их воспитательниц, чем–то похожих на добрую тетушку Бибисару. И, уловив это сходство, Душан совсем успокоился и, осмелев, стал осматривать каждую девушку в отдельности, их простоватые лица без тени кокетства и смущения — должно быть, внушили им воспитательницы еще в Ташлаке, что едут они на очередное торжество, как ездили коллективно в Бухару в театр, в музей, посему обязаны показать себя хорошо воспитанными, скромными, чтобы не подумали испорченные зармитанские мальчики плохое о нравах ташлакского интерната. И наверное, внушение это было таким долгим и убедительным, что казалось — лица девушек, обращенные к строю нетерпеливо топающих, толкающих друг друга, хихикающих мальчиков, замкнулись навсегда в равнодушии и холодной неприступности.

— …Итак, добро пожаловать! — закончил наконец свою речь Пай–Хамбаров, и по объявленному ранее распорядку, который опоздавший Душан не слышал, мальчики бросились знакомиться с гостями, каждый церемонно дожимал руку той девушке, которая пригляделась ему, когда жадно всматривался из строя в лица ташлакских воспитанниц. Познакомившись, кавалер должен был быть с напарницей великодушным и внимательным до торжественных проводов гостей в конце дня.

Душан, не сразу разобравшись в этой веселой суете, отстал и, когда пошел, сконфуженный, к смешавшимся в толпу мальчикам и девушкам, от холодной неприступности которых и следа не осталось, то как–то инстинктивно, внутренне чувствуя схожесть в натуре, потянулся к тихой, болезненной на вид девушке, стоящей чуть в стороне и заметно нервничающей из–за того, что никто еще не выбрал ее в напарницы. Душам чуть поклонился и, протягивая руку, забыл сделать игриво–простодушное лицо, чтобы понравиться.

— Вазира, — протяжно произнесла она в ответ, оживившись, будто не произнесенное доселе имя сковывало ее, угнетало. С любопытством глянула на Душана, удивившись загадочности его облика — с угрюмого лица глядели на нее доверчивые глаза.

Больше они ничего не успели сказать друг другу, потому что все уже направлялись в библиотеку, откуда и начинался показ гостям интерната.

В тесном коридоре, по которому мальчики, предупредительно взяв под локоть, вели своих девушек, Душана оттеснили от Вазиры, и он оказался рядом с Ямином, идущим без напарницы; по тоскливому выражению его лица понял Душан, как переживает он сейчас, боясь издевательства сокашников. Вместо того чтобы взбодрить его чем–то, Душан вдруг шепнул ему сокровенное, то, что обычно от всех скрывал, переживая в одиночестве

— Знаешь, Ямин… отец ушел от нас… — возможно внутренне чувствуя, что его трагедия чем–то утешит Ямина с его мелкими заботами, приблизит к нему, но тут же пожалел, что сказал, и не потому, что ответ Ямина не удовлетворил его: «Ты ведь знал это давно… как–то делился», а от чувства горечи, обиды и оттого, что уже раз делился с Ямином и вот теперь не выдержал, признался, показавшись капризным, назойливым.