Патрик Гейл - Заметки с выставки

Красавчика-психоаналитика она больше не видела, только медсестер, но им наверняка все о ней рассказали, потому что Марси через «И» имела обыкновение сесть с ней рядышком и задавать вопросы, заботливые, но и в то же время испытующие, подобно матери, гоняющейся за твоей занозой с простерилизованной иглой. И она все записывала, что было не очень дружелюбно.

— Знаешь, — сказала Марси. — У тебя много нереализованной креативности.

Именно так, кроме шуток.

— Неужто? — отреагировала Джоэни. К тому времени она могла справляться с короткими предложениями.

— Твои родители запретили тебе рисовать? Им не нравилось, что ты рисуешь?

— Она не хотела, чтобы я ходила в натурный класс.

— Это как?

— Ню.

— Ах вот как.

Тут много писанины.

— Она хотела, чтобы я рисовала милые картинки. Цветочки и всякое такое.

— Если тебе не разрешать рисовать, то я думаю, все твои потребности и идеи будут типа набухать у тебя внутри, пока ты не лопнешь.

Она не удостоила эту вялую попытку ответом, но позволила Марси показать ей, где хранятся «материалы для поделок», и снова начала писать и рисовать все, что угодно, лишь бы не быть втянутой в производство отвратительных рождественских открыток, которые никто никогда не отправит, и корзин, которые потом снова расплетут.

Рисовать здесь было проблематично, потому что карандаши считались слишком острыми, чтобы быть безопасными, поэтому ей разрешали только восковые мелки аляповатых расцветок. Она все же экспериментировала с мелками под акварельными красками. Снова и снова рисовала виды улиц далеко внизу, цветные блоки, состоящие из припаркованных и движущихся автомобилей, бесконечно меняющие свой порядок; шокирующая вспышка случайного яркого платья или шарфа, вплетенных в серое море твидов и габардинов.

После первоначального ужаса от пациентов, когда отважная попытка пройти в комнату отдыха через них заново напомнила ей первый день в Хейвергале, она уяснила, что большинство из них можно игнорировать. Они представляли собой весьма разношерстное сборище, от очень-очень тихих до совершеннейших куку. Но вскоре обнаружила и компромиссную середину — перекособоченных, пропащих девушек, таких как она сама, девушек, все еще достаточно молодых — лет восемнадцати или девятнадцати — для того, чтобы влипнуть в удавку семейного разочарования, да и в собственное отчаяние тоже.

Когда их не упрашивали заняться рукоделием или групповой терапией, смахивавшей на худшую в мире вечеринку с суконными разговорами, без мальчиков и без выпивки — они искали общества друг друга, чтобы сравнивать шрамы. Ни к одной из них, однако, симпатии она не почувствовала. Казалось, они используют свои депрессии и театральную негативность в качестве замены разговоров о свиданиях, тряпках, косметике и о предметах обожания, таких нудных в Хейвергале, а соперничество было точно так же слегка завуалировано. Мои родители хуже твоих. Моя мамаша еще больше деструктивна. Мое самоубийство не было просто попыткой! Да, да, но мои перспективы на выздоровление настолько мрачные, что ты бы сразу умерла, если бы я позволила тебе взглянуть на них хотя бы одним глазком!

Некоторое время спустя они уразумели, что она заносчивая сука, и перестали стучать к ней в дверь стрижеными ногтями или присаживаться к ней за стол во время ланча, вместо этого начали обсуждать ее по углам.

Единственной девушкой, к которой у нее возникло некоторое чувство симпатии, была Рей. Такая же высокая и тощая, как и она сама, и такая же темноволосая, восемнадцатилетняя Рей провела там уже четыре ужасающих года. Она была шизофреничкой, которую упрятали за попытку убить отца парой портновских ножниц, когда тот, перейдя грань, домогался дочери в ее комнате. Ей удалось оттяпать ему только указательный палец, так что он больше не мог грозить ей этим пальцем. Никто не верил ее объяснению, что это он напал на нее, потому что она всегда несла вздор. Он был уборщиком на солеварне на озере, и по-прежнему мог махать метлой, одним пальцем меньше, да еще и с чокнутой дочерью, так что он даже работу не потерял, что казалось несправедливым. Но, по крайней мере, он больше не мог приставать к ней.

Рей слышала голоса и иногда так плохо воспринимала лечение, что Марси и другим девушкам приходилось ее скрутить, чтобы сделать укол. Когда она думала, что ее никто не слышит, она что-то бормотала, обращаясь к тому, кто неотвязно преследовал ее, и ненавидела смотреть прямо глаза. Но это было нормально. Джоэни и Рей обычно сидели рядышком и, пока Джоэни писала красками или рисовала карандашом, Рей рассказывала ей всякую ерунду, которую где-то разузнала. В чем-то Рей была авантюристкой и выяснила, что некоторые санитары, если с ними пофлиртовать, согласны кое-что для вас сделать — например, принести пиво или журналы или тайком вывести вас с вашего этажа на экскурсию по зданию. Как любой приговоренный к пожизненному заключению, она назубок знала план Кларка. Она знала о закрытых судебно-медицинских отделениях на четвертом этаже, куда отправляли убийц и преступников, пока оценивали их способность предстать перед судом, так и оставляя под замком, если их признавали слишком сумасшедшими для правосудия. Она знала о палатах для несовершеннолетних и о несказанно экзотической клинике по изменению пола в цокольном этаже. Она была умница от природы, эта Рей. Она окончила заочно среднюю школу и прочитала каждый роман в больничной библиотеке. Она также знала наизусть целые отрывки из Библии, но, похоже, больше всего ей нравился Иона. Когда Джоэни пошутила, что им бы надо проскользнуть в клинику по перемене пола и потом сбежать как парни, Рей хохотала так громко и так долго, что прибежали медсестры, решив, что у нее припадок.