Вероника Кунгурцева - Киномеханика

— Почему именно три?..

— Я не знаю блатной музыки, не понимаю, что это значит на жаргоне. Но, во всяком случае, пустяк, потому что на серьезные вещи не играют затертой до дыр колодой с гнутыми углами. Этими картами скуки ради мы часто перекидывались с Жекой на пляже в дурака. Некоторые так примелькались, что я их узнавал с рубашки. А уж крестовую шестерку с дыркой посередине моментально запоминали все. Вот она первой Адику и пришла. Он взял еще две — эти я тоже знал и с лица, и с изнанки. В итоге ему пришли шестерка, девятка, туз, а это целых двадцать шесть очков. Но он скрыл, что у него перебор! И сказал моряку: «Себе!» А когда у того тоже случился перебор, Адик моментально швырнул свои карты перед собой рисунком вниз, а потом всю колоду лихо смахнул в воду: кончена, мол, игра. Не сделай он этого — я бы еще сомневался в своих наблюдениях, не такая уж у меня зрительная память на гнутые углы и трещины. Но эта его выходка — а вдруг фраер попросит партнера показать свои карты! — окончательно убедила меня в том, что он сыграл нечисто. Чтобы прочувствовать этот факт, надо знать репутацию Адика до его осуждения. Он, может быть, самый знаменитый в Союзе фарцовщик. Об артистизме его афер ходят легенды. Я слышал про необыкновенно злую и остроумную шутку, которую он проделал с одним западногерманским туристом. Ее долго рассказывать, но ты поверь: та афера и это мелкое ребяческое жульничество на катере из-за каких-то звездочек — как земля и небо, как живописец Репин, красящий заборы.

— Почему же ты не вмешался и не поймал шулера за руку? — с досадой воскликнул Марат, вскочив со своего места и раздраженно шагая по мастерской.

— У меня возникло такое чувство, как если видишь солидного человека, который тайком питается объедками и опивками с чужого стола. Когда такое увидел, хочется поскорее отвести взгляд, пока этот человек не заметил, что ты его заметил. Это ощущение не оставляло меня и на пляже. Когда Адик куражился, клацал затвором и ликовал, что фокус удался, я видел только зазор между смеющейся маской паяца — рот до ушей — и потным лицом изможденного артиста под ней. А Женечка, прежде неизменно охлаждавшая удивленно-высокомерными взглядами самые невинные попытки Адика пообщаться с ней, а теперь отчаянно визжавшая, казалась мне только пошлой и плоской, как она вышла и на этой картине. А мстить за ее конфуз обидчику, призывать к ответу — значило рисоваться перед ней. Но я ведь рисовальщик, а не рисовщик.

— Ты подлинно мастер умывать руки и ловко подводить теоретическую базу под свое малохольное ни во что невмешательство, — гневно сказал Марат, заправляя в брюки рубашку и туго застегивая ремень. — И в армии ты, похоже, дневал и ночевал в каком-то закутке при штабе в обнимку со своими кистями и красками, а иначе в общей казарме тебя быстро научили бы и решать, на чьей ты стороне, и приходить людям на выручку. В конце концов, если у тебя самого не хватает духа пресечь бесчестные действия, то ты хотя бы мог известить других, шепнув на ушко. Например, разбудить меня!

— Об этом я не подумал, — с обезоруживающей улыбкой сказал Стерх, разведя руками, и добавил, видя, что Марат взялся за ручку двери: — Ты вернешься? Я еще не закончил тебя писать. Да ты мне и не давал толком своими расспросами.

И уже не зная, как приоткрыть художнику глаза на реальную жизнь (да и нужно ли это?), скорее сам собираясь с мыслями перед тем, что ему предстояло, Марат как ребенка подвел Стерха к картине и сказал:

— Ты можешь изобразить в небе за моей спиной три звездочки?

— Могу попробовать.

— А потом, если решишь, что раз действие происходит днем и они тут лишние, можешь их замазать?

— Легко.

— Но ведь те, проигранные на катере звездочки, раз было жульничество, тоже ненастоящие, и их тоже кто-то должен стереть. Только я не уверен, что это будет легко! — С этими словами Марат выскочил из мастерской, так грохнув железной дверью, что с потолка подвала ему на голову просыпалась известка.

Первым делом Марат разыскал Раису. Предыдущий сеанс кончился, уже пускали на следующий, она отрывала корешки билетов. Здесь, в дверях кинозала, где даже дверные ручки в виде бронзовых львов с молчаливой решимостью помогали ей стеречь вход, она была полновластной хозяйкой, и совсем иначе, строго и отрешенно мерцал ее взгляд. Сейчас ее глаза, почти не глядя на Марата, тем не менее говорили: уж не думает ли Марат, что их мимолетная встреча у афиши или его беззаконное изображение на ней — достаточный повод для того, чтобы пропустить его без билета? Чем дольше Марат ждал, пока Раиса освободится — а секунды тянулись томительно, — тем явственнее понимал, что оказывать давление на Адика через нее опрометчиво. Вгорячах он хотел было даже подменить ее на контроле, чтобы она бежала домой и убедила Адика отказаться от своего катастрофического выигрыша на том основании, что некое заинтересованное лицо проведало не только об игре, но и о нечестной уловке, имевшей место на катере. Однако уговорить ее оставить свой пост, не объяснив, что значат злосчастные «три звездочки» и почему ради их погашения даже увольнение из кинотеатра не стало бы чрезмерной жертвой, было жалкой, безнадежной затеей. Прояснив же ей ситуацию, переложив ее с блатной музыки на обычный язык, Марат рисковал вызвать по-женски непредсказуемую реакцию. Она могла потерять голову, вцепиться в него и криками звать на помощь, пока не подоспеет милиция. Не понимая, что вместе с Маратом топит и сына. Но еще неприятнее — что Адик введение матери в круг чисто мужских дел воспринял бы как донос и попытку спекулировать на сыновних чувствах вора. И кого бы он ни заподозрил в этих происках, гнев его в первую голову обрушился бы на Краба.