Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Кожняк, особенно когда пошла клубничка, допрос за допросом встречал на ура, но ближе к концу этого марафона и он стал уставать. Всё чаще в ответ на мои реляции, что Жестовский и Зуев продолжают говорить о бароне, с раздражением бросал, что Тротт ему надоел. Что когда я стану готовить Телегина для публикации, пусть не стесняюсь – режу барона свободно. И уже в самом конце Кожняк доходчиво объяснил – почему. Сказал, что Тротт со своими библейскими безумствами, главное же, с переизбытком жизни, который в нем несомненен, будет смотреться дурной пародией на Жестовского. Попыткой ни за что ни про что его высмеять. И в другой раз: что когда Тротт и Жестовский окажутся под одной обложкой и ни тому ни другому будет некуда деться, это сразу станет видно.

Но тогда, примерно через неделю.

Кожняк : “Любопытно, а вам не кажется, что Зуев не просто, что называется, на ровном месте заинтересовался бароном?”

Я : “Ну да, история странная. В принципе Зуев любит крутые виражи, это его почерк, его способ запутать подследственного, но с Троттом он явно переборщил”.

Кожняк : “Ладно, продолжайте читать, а я задействую свои каналы, может, что и разъяснится”.

Пока же, как и прежде дважды в неделю, по вторникам и пятницам, я докладывал Кожняку о телегинском деле, которое давно выглядело так, будто по новой разнарядке его паровозом решено сделать Тротта. Жестовский многое знал о бароне.

Тротт был открытым человеком, что называется, душа нараспашку. Вдобавок любил пожаловаться на жизнь, фигурально говоря, всплакнуть. И не меньше Электры любил чаевничать – единственная разница, по обстоятельствам времени на столе не было черносмородинного варенья. В остальном, ровно как Электра – меня, Тротт сажал перед собой Жестовского, наливал себе и ему по стакану чая, потом по второму, по третьему и не спеша изливал душу.

Почти год Жестовский был ему настоящим наперсником, и теперь то, что он нарассказывал, вынималось из отца Электры методично и обстоятельно. Пару раз Жестовский пытался Зуева урезонить, говорил ему: “Гражданин следователь, здесь ошибка, кому это сейчас нужно?” Объяснял, что человек давно умер, причем умер в фаворе, официальных похорон сподобится на каждый, и не осталось у него никого – ни родни, ни друзей. Жизнь, конечно, выдалась незаурядная, яркая, но всё ушло в песок.

“Только я, – говорил Жестовский, – о нем и помню, и то по случайности. Жил на его иждивении, вот он меня и приспособил на место духовника, а так – пустыня. В общем, был человек, а сейчас одна надпись на могильной плите. Но ему еще повезло, тихо-мирно лежит в семейном склепе на немецком кладбище, а что к нему, наверное, никто не ходит, с этой бедой смириться нетрудно”.

Но Зуев на увещевания не велся, продолжал допытываться, что Жестовского раздражало. После страха, которого он натерпелся из-за духовного общения с Телегиным, десять дней допросов о Тротте казались постыдной профанацией. Следствие – серьезная вещь, на следствии речь идет о жизни и смерти человека, соответственно надо к нему относиться, а тут очевидная глупость, и отцу казалось, что пустопорожние расспросы лишь унижают и Зуева, и органы, и его самого. Тем не менее он рассказывал всё, что помнил, если уже в камере видел, что то и то забыл, на следующем допросе восполнял пробел.

Читая дело Телегина, я лишний раз убедился, что, пересказывая отца, Электра ничего не убавляла и не добавляла. Точность в отношении к жизни я очень в ней уважаю, вообще уважаю ее в людях, мне кажется, она и есть главное, потому что и так ничего не остается, а тут был бы совсем швах.

В общем, Жестовский, как и раньше, отвечал на вопросы, а Зуев, будто без подобного орнамента протокол у него никто не примет, по-прежнему рисовал на полях каждой страницы свой рог изобилия, ниже него перевязанные аккуратной ленточкой подарки, которые грудой сыпались в собранные ковшиком ладошки подследственного. Впрочем, списку благодеяний уже некуда было расти, о чем оба, что Зуев, что Жестовский, знали. И оба понимали, что Зуев вправе рассчитывать на взаимность. А он не желал говорить ни о ком, кроме Тротта.

Зуев : “Вот вы, Жестовский, помнится, объясняли, что, когда ваша будущая супруга прямо бредила, что будет позировать Тротту, в ее хорошенькой головке вертелось три мысли. Но пока – я внимательно следил, – продолжал Зуев, – дали показания только о двух. Какая же третья?”

Жестовский : “Да понятно, какая – была в него влюблена, хотела, чтобы он был у нее первым мужчиной. В Тротта и вправду трудно было не влюбиться: высокий, красивый человек, вдобавок настоящий атлет. Мой дядя, – продолжал Жестовский, – тот, что борец-классик, и Тротт в гимназические годы ходили в один борцовский клуб, были на равных. А через несколько лет дядя, уже чемпион, трижды мерялся силой с самим Поддубным.