Элизабет Говард - Беззаботные годы

– Мое не пришлось бы. Нет смысла, – ответила она, и от усталой боли в ее голосе у него зашлось сердце. Он взял ее за руку.

– Нам просто надо быть добрее друг к другу, – заключил он, и она, взглянув на него снизу вверх, поскольку он уже перерос ее, заметила слезы в его глазах. Первое маленькое утешение.

– Итак, возвращаемся к основному решению, – объявил Руперт, пока они с Зоуи переодевались к ужину.

– Это оно не давало тебе покоя? Весь день?

– Нет, вовсе нет, – уже не в первый раз с сегодняшнего утра он думал о тяжелой, неловкой, тревожной сцене с бедной девушкой – почему-то ему казалось, что он повел себя не совсем правильно, но как было бы правильно, не мог понять. Однако рассказывать об этом Зоуи он не хотел: это выглядело бы предательством по отношению к бедняжке, вдобавок он понятия не имел, как примет случившееся Зоуи… Нет, лучше не надо об этом…

– На твоем месте я бы сделала то, чего хочешь ты. – Она стояла на коленях перед шкафом, разыскивая туфли. Эти слова она говорила и прежде, но теперь они звучали по-другому, как во время ссоры с Клэри сегодня утром. Она стала тем, с кем следует считаться, – в некотором смысле, как раз в тот момент, когда он перестал этого ждать и хотеть.

– Ты это уже говорила, – ответил он раздраженно, не задумываясь. Но когда она поднялась, он увидел, что она не обижена его упреком, а потрясена, и устыдился.

– Прости, дорогая.

– Все в порядке, – она подошла к туалетному столику и начала причесываться.

– Вообще-то, – начал он осторожно, словно нащупывая путь, – сегодня случилось то, что расстроило меня. Нет, не с Клэри. Я о другом. Но рассказывать об этом тебе я бы не хотел. Это ничего?

Она смотрела на него в зеркало, не говоря ни слова.

– Понимаешь, – продолжал он, – иногда даже в браке случаются вещи, довольно безобидные вещи, для брака, я имею в виду, о которых все равно лучше не рассказывать. Ты согласна?

– Ты хочешь сказать, что секреты могут быть у кого угодно и в этом нет ничего такого?

– Как-то так.

– О, да! – отозвалась она. – Я так рада, что ты так считаешь. Конечно, ты прав. – Она поднялась, сняла со спинки стула розовое шерстяное платье, надела его через голову и повернулась к нему спиной, чтобы он помог ей с застежкой. – И дело не в других людях, – заключила она, – а в нас.

Он повернул ее к себе, чтобы поцеловать, и она ответила ему очень мило, но в этом поцелуе не было ничего сексуального или детского, и у него мелькнула мысль: он пресытился этим распутным ребенком, но теперь, когда она вдруг стала сдержанной и взрослой, по какой-то извращенной прихоти ему недоставало ее прежней.

– Я хочу, чтобы ты стала всем сразу для одного человека, – вдруг сказал он. Раньше она метнула бы в него взгляд из-под ресниц, спросила бы: «Для кого?», он ответил бы: «Для меня», подхватил ее на руки и унес в постель.

Но теперь она, неподдельно взволнованная, воскликнула:

– Руперт, но я же не знаю, как!

– Неважно. Я только что решил стать бизнесменом.

И она ответила почти чопорно:

– Твой отец будет очень рад, – и слегка подтолкнула его: – Иди, скажи ему!

Уильям сидел в кабинете, держа в руке свой вечерний стакан виски. Он был один и в кои-то веки радовался этому. Дверь кабинета, как всегда, осталась открытой, и он слышал уютный домашний шум: в ванных лилась вода, хлопали двери, кричали дети, звенели приборы, которые носили на подносе в столовую, слышались звуки скрипки и рояля (несомненно, Сид и Китти). Шестичасовые новости он слушал вместе с Рейчел и Сид, затем отослал их. Он очень устал. Невыразимое облегчение, которое он ощутил, когда Хью позвонил из Лондона, сменилось сомнениями из тех, которыми он предпочитал не делиться с семьей. Во всем этом деле – пожалуй, его можно было бы назвать даже сделкой, – чувствовалось что-то такое, что внушало ему недоверие, хотя он сам не понимал, почему. Премьер-министр действовал из безупречных побуждений и сам был искренним и порядочным человеком. Но само по себе это имело бы значение лишь в случае, если бы сделка заключалась с таким же человеком, в той же мере искренним и порядочным. В худшем случае удалось выиграть некоторое время. Теперь в невиданных количествах понадобится древесина как мягких, так и твердых пород, если начнется строительство кораблей, как следовало бы. Он снимет Сэмпсона с работ над бомбоубежищем и уборными и бросит все силы на ремонт коттеджей. Письмо Йорка позабавило его. Старик решил, что обвел его вокруг пальца, завысив цену, потому и отважился попросить за землю еще десятку: он даже не догадался, какую ценность коттеджи представляют для Уильяма, который выложил бы за них на двести пятьдесят фунтов больше, если бы понадобилось. Ну что ж, зато теперь они оба довольны. Он знал, что расстроил Китти своими планами эвакуации (теперь необходимость в них отпала), но он загладит вину. Купит ей новый граммофон, огромный, с трубой, чтобы слушать пластинки, и в придачу все симфонии Бетховена, которыми дирижировал Тосканини, – она обрадуется. Заглянул Руперт и объявил, что согласен работать в компании. Так почему же веселее ему не стало? «Мне неприятно, что я теряю зрение», – объяснил он себе, дотянулся до графина и подлил себе виски. Надо бы сегодня выпить приличного портвейна – Taylor № 21 . Его уже почти не осталось. Всему когда-нибудь приходит конец. Если зрение еще ухудшится, от прогулок верхом придется отказаться. Дело привычное. Ему вспомнилось, как он в последний раз провел пару часов с… как же ее звали… Миллисент Гринуэй – нет, Гринкрофт, вот как, – у нее в Мейда-Вейл. Славная она была, очень. «Не беда, – сказала она в тот последний раз, – это просто не твой день». Он прислал ей ящик шампанского – и как обычно, двадцать пять фунтов. И привык к тому, что этого больше не будет. Китти этого никогда не любила, что естественно для порядочной благовоспитанной барышни. А в контору он сможет приезжать, как и раньше, даже если они поселятся в деревне и сбудут с рук дом на Честер-Террас. Бросать работу ему пока что незачем. И войны не будет.