Виктор Эмский - Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

— Надо же! А я его, гада, из-под трамвая вытащила!

— То-то! Внешность — она, Бляхина, штука обманчивая! — заключил мой, самый из ряда вон выскочивший, выкормыш.

Увы, из песни слов не выкинешь! Было, было: и вытрезвитель, и ДК работников милиции, где я эту воинствующую бездарь сам же и не придавил в зародыше, пригрел, обнадежил, жалеючи. Были и газеты, поначалу, как водится, многотиражки с его (в моей, разумеется, редактуре) опусами. Потом этот змей нашел себя в пародии. И пошло-поехало: конкурсы, аплодисменты, премии. Заглянешь на последнюю страницу, а там он — Кондратий Комиссаров. Это большими буквами, а маленькими, в эпиграфе, сами понимаете, я Тюхин, или Евтушенко, или сам Чепуров. В общем, я и опомниться не успел, как он — Кондрат Всуев, а именно таковой была его настоящая, так сказать, по служебному удостоверению, фамилия, — как он, вступив по моей рекомендации в Союз, принялся меня же и шерстить за систематическую неуплату партийных взносов. Сначала в качестве партгрупорга секции, а потом и вовсе — партсекретаря…

И вот он, елки зеленые, снова возник на моем пути. Теперь уже послежизненном. В парадном полковничьем мундире, с матюгальником на груди, с шашкою на боку. Как черт из-под земли вырос, весь такой неупокоившийся. И опять, опять — на коне!

— Ну, Тюхин, — сказал, потирая руки, бывший поэт-пародист, — уж на этот раз выговором ты не отделаешься! Тут уж тебе, понимаешь, хорошенькая статья светит. — И он принялся загибать пальцы. — Покушение на изнасилование, понимаешь, — раз! С особым, понимаешь, цинизмом. В общественном, понимаешь, месте!.. Вот ты, Тюхин, когда я дуба, понимаешь, врезал, ты, небось, в Парголове и решил: все, мол, и концы, понимаешь, в могилу. Прощай навеки, дорогой парторг, а с ним заодно и вся родная коммунистическая партия! Так ты, поди, подумал, — грозно возвысив голос, вопросил Кондратий Комиссаров. — Та-ак, я тебя спрашиваю?! Плохо же ты свою бывшую партию знаешь, Тюхин! Она — партия — с тебя, засранца, и здесь, на другом, понимаешь, свете, спросит по всей, понимаешь, строгости!

— Допускаю, как гуманист допускаю, Тюхин, — смягчился он. — Есть и у тебя отдельные резоны: и за границу тебя не пускали, и в твердых обложках не печатали. Но ведь опять же — за дело, за выпендривание твое. За диссидентство! Хотя, дело прошлое, Тюхин, ни хрена там, в этой твоей сраной загранице, скажу тебе по совести, нету. Чушь она собачья по сравнению с этим, Тюхин, светом. Ты только погляди кругом, красота-то какая!..

И я снизу, из-под нее, из-под Ляхиной, кинул взор в серое бесцветное небо, по которому в сероватых лучах вечернего рассвета ползли серенькие инфра-ленинградские облачка. А еще я ни с того ни с сего представил себе вдруг сиротливый такой бугорочек посреди поросшего бурьяном поля. Очами души увидел рассветец, такой же вот по-чухонски непогожий, только не здешний, а тамошний еще, а стало быть — утренний. И не Ляхину увидел я верхом на себе, то бишь — на том моем могильном холмике, а посеревшего от сальмонеллеза, в раскорячку серущего с утра пораньше «бомжа». Я представил себе этот вполне сермяжный сюжетец и громко — аж лошак вздрогнул — сглотнув, простонал:

— Эх, пропала-таки жизнь…

— То-то! — сказал мой бывший партийный руководитель. — Все ж таки нету в тебе, Витька, направляющего, понимаешь, стержня! Уж на что Ляхина баба, а ведь и та без направления дня прожить не может. А настоящий мужик, Витек, он за этот самый за свой, понимаешь, стержень обеими руками держаться должен!

И задумался бывший полковник милиции, отставник-юморист К. К. Всуев, он же — Кондратий Комиссаров, и натянул поводья. Лошак его вскинулся на дыбки, всхрапнул, оскалил свою жуткую, как у крокодила, лошажью пасть, и я с изумлением и легким мистическим ужасом узрел там, в его пасти, справа, вверху, золотую, елки зеленые, коронку. И показалось мне вдруг, что выражение морды у этого всуевского рысака — знакомое, такое до странности осмысленное, если и вовсе не двусмысленное. И я было уже раскрыл рот, но выскочка-Кондратий и тут, падла, опередил меня:

— Эх, Тюха-Витюха, — с чувством сказал на редкость дерьмовый поэт-пародист. — Кабы знал бы, Витюха, такой вот свой прикуп, ей-богу еще б до перестройки застрелился!.. Лихой конь, верный «стечкин» в руке, всенародный почет и уважение — это ли не счастье, Тюхин, доской тебя по уху! Я тебе вот что скажу, наставник ты мой незадачливый: родилася у меня тут, под вечными, ебена мать, небесами эпохальная, понимаешь, задумка. Думал я, думал, в седле сидючи, и сказал себе, Тюхин, так: времени у тебя, Кондрат, теперь до хрена и больше — почитай вся твоя прошлая, пропади она пропадом, жизнь за вычетом, сам понимаешь, младенчества. Вот и сказал я себе: пора! В свободное от дежурства время садись-ка, товарищ, за стол, бери в руки золотое свое перо, пиши историю родной советской милиции. И чтоб в пяти, понимаешь, томах, в красном ледерине, с золотым, опять же, тиснением, а главное — все, как есть этим самым твоим сраным, Тюхин, ямбом — для торжественности!