Виктор Эмский - Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

— Мы не циники, — мягко возразил я, улыбнувшись ей бледной, как у покойника улыбочкой, — мы не циники, драгоценная моя, мы — лирики по рупь сорок за строчку, с вычетом подоходного и за бездетность…

И тут она как-то особенно пристально посмотрела на меня, суровая и в то же время нежная, как сама Эпоха; она посмотрела мне прямо в глаза и тихо сказала:

— Ах, Тюхин, возлюбленный товарищ ты мой, только ее — только этой твоей лирики нам сейчас и не хватало. Как там у Эмского: «Покоя нет, пока покойник снится!..» — вот так она и сказала, вовеки незабвенная моя. И ведь что характерно — покоя нам в тот памятный августовский вечерок и впрямь не было!..

Сначала позвонил Кузявкин. Вежливо поздоровавшись со мной по имени-отчеству, он справился, не ломит ли у меня к непогоде перешибленная Афедроновым нога. Ах, значит, не ломит, — деланно обрадовался он, — тогда это — к нечаянной радости. Ждите…

Как стемнело, в окно постучал промокший под дождем Шипачев. Озираясь и шмыгая носом, он попросил этого самого… ну, сами знаете чего, только, упаси Бог, не из холодильничка, а прямо, товарищ Тюхин, из-под крана. Залудив кружку, он вдруг заговорил стихами:

— Любовью, гражданин Хасбулатов, дорожить умейте! — сказал он, и погрозив мне скрюченным от постоянного нажимания на курок пальцем, загремел вместе с мусорным бачком, на котором стоял.

Но самое поразительное произошло уже после отбоя.

Вам, должно быть, небезынтересно будет узнать, что этот самый отбой объявлял Городу по радио все тот же прапорщик Мандула. Весь день в репродукторе стучал метроном, а без одной минуты двенадцать — в 00.01 по местному, в эфире раздавался его голос: «Р-регион, атбой!». Так вот, не успела отзвучать долгожданная команда, как входная дверь со страшным треском распахнулась и на пороге возникла Даздраперма П., как всегда — в мокрой плащпалатке, но на этот раз еще и с огромным мешком на плече.

— Ие-ех! — крякнула она, сбрасывая двухсоткилограммовую тяжесть мне на ногу. — Это тебе, Тюхинштейн, от товарища майора Бесфамильного. Жрать-то, поди, хочешь?

Брюхо мое одобрительно буркнуло.

— То-то! Тут тебе эта, как ее… Ну, от которой пучит… Ну, в мундирах которая…

— Картошка?!

— Во-во, она самая. Жри от пуза, вражеский лазутчик! И шоб, когда опять ламбадировать будем, шоб никаких таких «чэпэ» больше не было!

— А ты?.. с нами, — не веря своему счастью, пролепетал вечно голодный Тюхин.

— Как же — разбежалась и нога в говне! — деликатно отказалась Даздраперма. Мало того, она достала откуда-то из-под юбки три буханки родимой нашей солдатской черняшечки, а когда я принял их в обе руки, воспользовалась моментом и дернула меня за… ну, в общем, за эти самые. И взгоготнула и, откозыряв, удалилась, хабалка пригородная!..

Ах, если б я и впрямь обладал волшебным даром болгарской бабушки Ванги, тем жутковатым талантом ясновиденья, который ненадолго заподозрил во мне слепец-провиденциалист Ричард Иванович! О, если бы!.. Ведь это именно она — эта вот эстонская, трофейная, да плюс наш, пропади он пропадом, — ржаной — переквашенный, плохопропеченный… О, Господи, Господи!..

А тот звонок, которого мы ждали, раздался минут на десять позже условленного срока.

— А вот это — он! — побледнела Идея Марксэновна.

Я, как и было договорено, метнулся к телефонному аппарату.

— Да, слушаю вас!

— Ку-ку… ку-ку… ку-ку, — трижды прокуковала кукушечка, не моя, не деревянная. И все. И пошли гудки отбоя, которые тут же прервались и послышался встревоженный голос Дежурного по Кухне:

— Шо?! Хто звонил?..

Я не стал лукавить:

— Кукушка, — честно сказал я.

— Карэло-хвынская, со снайпэрской гвынтовкой?

Я повесил трубку. Итак, Марксэн Трансмарсович Вовкин-Морковкин, таинственный свидетель и очевидец и мой, в некотором смысле, тесть дал знать, что будет ждать нас в три часа ночи в Таврическом саду у пруда.

— Ну что — пойдешь? — испытующе глядя на меня, спросила Идея Марксэновна.

— А то нет, елки зеленые! — с каким-то совершенно неестественным для покойника одушевлением ответил я.

Любите ли вы Невский проспект? Лично я терпеть не могу. Особенно днем, в часы пик, да к тому же в эту нашу с вами смутную, межеумочно-промежуточную, перед посадкой пришельцев из Светлого Будущего пору, когда и в троллейбус-то сесть нет никакой человеческой возможности. Тихая, почти провинциальная (чуть не обмолвился — провиденциальная!) Тверская всегда была ближе и роднее моему сердцу, хотя бы потому, что я бегал по ней, задрав штанцы, с железным обручем от пивной бочки на проволочном крючке. Бегал от тубдиспансера (на этом месте сейчас бывший ДПП) и аж до решетки сада — самого Таврического на свете… «Под ноги, под ноги гляди! Убьешься!..»