Виктор Эмский - Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

— Слушай, а в пол-литру ты обратиться можешь?..

Вообщем, долго ли, коротко — но два этих стихолюбивых чудика так сроднились душами, что и жизни уже друг без друга не мыслили. Дошло до того, что даже старшина Сундуков перестал, поигрывая бородавкой, скрежетать зубами, он лишь еще дальше на затылок сдвигал свою хвуражку и удивленно бормотал: «Ну, шу ты будэшь дэлать — упьять назюзюкался! Нэ, рудувуй Мы, нэ выйдэт из тэбя нустуящего сувэтскуго чэлувэка!..»

И вот настала весна. «В Россию!.. В Тютюнор, на стрельбы!..» — заволновалась ракетная бригада.

— И меня берут! — гордо сообщил однажды Зюзику поэт Тюхин.

— Свидетелем и очевидцем?

— Радистом начальника штаба, — сказал Витюша, и, воткнув вилку хвоста электрического лемура в розетку бытовки, пошел в ленкомнату читать свой любимый «Огонек». Полы он уже больше не драил. Полоса кончилась, поскольку в батарее стряслось новое ЧП и про солдатика забыли, да и первогодком он теперь уже не был.

И вот как-то раз, придя под утро выключать Зюзика из сети, дневальный Эмский застал своего единомышленника в полнейшем душевном расстройстве.

— В Россию, в Тютюнор… А как же я? — горько вопросил солдатика мохнатый друг.

— Главное — спокойствие! — сказал перманентный нарушитель воинской дисциплины. — Ты не дрейфь, я уже все обдумал. Мы поедем вместе!

— Это как это? — приободрился Зюзик.

— Элементарно. Ты превращаешься в какой-нибудь предмет моего солдатского обихода, ну, к примеру, — в расческу или там в носовой платок…

— В носовой платок?! — вздернулся лемур. — Чтоб ты в меня сморкался?!

— Ну, хорошо-хорошо. Не хочешь быть платком, стань моей новой записной книжечкой. Ты будешь лежать у меня в нагрудном кармане гимнастерки, а я буду вынимать тебя время от времени и записывать новые талантливые стихи!..

— Тюхина?

— Ну, разумеется, не Пушкина.

Зюзик задумался. Он подумал-подумал и сказал:

— Слушай, Витюша, у тебя ведь, кажется, нет часов?..

— Ага, — подтвердил солдатик, — мы их с Борькой фрицу толкнули, когда в наряде были, пропади он пропадом, по офицерскому клубу.

— Поди, неудобно без часов-то?

— Спрашиваешь, — хмыкнул рядовой Эмский. — Радист без часов, что старшина без трусов!

— Ты хотел сказать — без усов? — мягко поправил Зюзик.

Витюша открыл было рот, но одернуть этого строптивого говнюка с редакторскими наклонностями не успел: Злокачественный Зеленый Зюзик, выпав из его рук, грянулся грудью об коридорный кафель и обернулся великолепными, золотыми, на кожаном ремешке, с красной центральной секундной стрелочкой, часиками!

— Ай да Зюзик, ай да сукин сын! — обрадовался солдатик.

Фирменные «роллексы» с двумя «л» были удивительно хороши собой. Когда Витюша надел их на руку, раздался мелодичный, похожий на воробьиное чириканье, звук.

В эту ночь рядовой Эмский на чердак не ходил. Счастливо улыбаясь, он лежал на своей казенной койке с открытыми глазами. В душе у Витюши пела скрипка…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А вот, коллега, возможный эпиграф к роману, фабула которого, судя по всему, будет не совсем соответствовать первоначальному замыслу:

«По воронкам и травам родимой земли Мфусиане в строю по четыре шли!..» В. Эмский. Из армейской тетради.

И ведь что характерно, Тюхин! Не далее, как вчера, в курилке, приперев к стенке Ромку Шпырного, я сунул ему под нос его сраную «победу»:

— Ты чего мне всучил?! Они же ломанные, во, слышишь? — не тикают!..

И тут Ромка — ты же знаешь, Тюхин, этого арапа и нахалюгу! тут Ромка Шпырной, водила нашей «коломбины», жутким образом вдруг бледнеет, начинает трястись, потеть, шмыгать носом. Он вытаскивает из кармана целую горсть американских, трехкопеечных штамповок: на, мол, бери хоть все! На что я ему сурово отвечаю:

— Нам, Роман Яковлевич, чужого не надо! Гоните назад наши собственные!..

Шпырной еще больше побледнел, глаза бегают, руки дрожат, будто кур воровал!

— Нету, — говорит, — у меня ваших часиков, Виктор Григорьевич!

— Где же они? — спрашиваю.

— Н-не знаю… Может, потерял… или украли, то есть в смысле — сперли!

А я ему: вре-ошь! — и за яблочко. Как — помните? — того пленного под Кингисеппом.

— Ей Богу, — хрипит, — не вру!.. Я их это… я их только ножичком подковырнул, а они… а они как заматюкаются и… и порх!

— Чего-чего?!

— И — порх, и… улетели!

Вот какую баечку сочинил мне этот клинический клептоман и брехун Шпырной… А тут еще это свечение. Мы поначалу было обрадовались, подумали — солнце всходит, но где же это видано, Тюхин, чтобы солнце всходило сразу с четырех сторон света?..