Кристин Фере-Флери - Девушка, которая читала в метро

– Вроде, – отозвалась Жюльетта.

Их слова вдруг сделались весомыми и плотными, как железные шары с гравированными завитушками, которые мужчины возле их дома бросали на посыпанный песком квадрат во дворе. Заида, наверно, годами слышала стук, когда они сталкивались, и раздосадованные или восторженные вопли игроков. Жюльетта невольно опустила глаза и взглянула на рот девочки, представив себе, как из него, словно в сказке, сыплются самые невероятные предметы.

Но ничего такого не случилось. Земля вокруг скворечника была истоптана; следы ног виднелись почти всюду, они шли из дома и обратно. Легкие, но четко очерченные следы, у Фирузы ноги танцовщицы, отметила Жюльетта, она, наверно, маленькая, воздушная, одним словом, взрослая Заида.

По-прежнему держась за руки, они пошли по следам к двери, сиявшей той же свежей синевой, что и скворечник. Жюльетта подняла другую руку, постучала. Дверь повернулась на петлях сразу: может, их поджидали, стоя у одного из двух низких окон, обрамлявших вход? Возможно. Но женщина, что появилась на пороге, нисколько не походила на образ, придуманный Жюльеттой: рыжая, вся в щедрых округлостях, закутана в широкое пончо с бахромой, а на вздернутом носу – маленькие круглые очочки в металлической оправе. Не обращая на Жюльетту внимания, она присела на корточки перед девочкой и протянула к ней обе руки ладонями вверх; Заида, постояв секунду неподвижно, с серьезным видом, наклонилась и на миг коснулась лбом сдвинутых пальцев. А потом выдохнула в них одно-единственное слово: Жюльетта не столько услышала его, сколько угадала.

Умер .

По улице проехал грузовик, стекла в окнах задрожали с легким хрустальным звоном, и Жюльетта вдруг увидела перед собой Солимана, как он суетится у самодельной кофеварки, стучит чашками, а среди книг распространяется щедрый запах кофе.

– ن لاحشو و ا [13] Он теперь счастлив (фарси) . – прошептала Фируза.

Жюльетта не поняла, конечно, обращены эти слова к ней или, быть может, к Заиде и к ней; не поняла и того, что плачет, пока не почувствовала, как слезы стекают на шею и мочат шарф, синий, ее любимый.

Они выпили чаю, разожгли огонь, уселись на подушках, набросанных вокруг каменного очага. Фируза держала опахало от мух и отгоняла вылетавшие из поленьев искры в глубь очага. Заида каждый раз хлопала в ладоши. Жюльетта смотрела, как стекает мед по ручке маленькой ложечки, как жидкое золото отливает алым и красным – в зависимости от того, взлетают или опускаются языки пламени на прогоревших поленьях.

Опять.

И снова.

– Я не хотела уезжать с родины, – вдруг сказала Фируза. – Там оставались отец с матерью, они старели. И потом, им всегда не нравился Солиман. Для них он был бумажным человеком, понимаете? Не существовал по-настоящему. Никогда не знаешь, что у него уме, говорил отец. Я-то знала, ну, считала, что знаю. Любовь ко мне, к нашей дочке, к горам – мы жили у подножия гор, – к поэзии. Вполне достаточно, чтобы заполнить жизнь, как вы считаете?

Она не ждала ответа. Просто бормотала, помешивая угли.

– В общем, я в это верила, потому что меня это устраивало. Для меня поэзия… это слишком сложно, извилистый путь, который иногда ведет в никуда. Я предпочитаю картины, краски. По сути, это, наверно, одно и то же. Мы бесконечно спорили об этом с Солиманом, это меня утомляло. Я ему говорила: жизнь – не миндаль, ты не найдешь лучший орех, содрав с него сначала скорлупу, потом кожицу. Но он не отступал. Такой он был человек. Он все реже выходил из дому, сидел целыми днями взаперти, в комнате, окна которой выходили в сад с миндальными деревьями. Твердил, что одни и те же вещи, если долго на них смотреть, упорно за ними наблюдать, могут дать нам ключ к тому, что мы есть. Я не знала, чего он искал, чего хотел…

Фируза подняла голову. Взгляд ее очень темных, серьезных глаз был неподвижен.

– Я его никогда не понимала. И он меня не понимал. Думаю, так бывает во многих семьях. Люди страстно рассказывают друг другу о себе, думают, что все знают, все понимают и принимают, а потом появляется первая трещина, первый удар, не обязательно со зла, нет, но удар, и все разлетается вдребезги… и остаешься голый и одинокий рядом с чужим человеком, тоже голым и одиноким. Это невыносимо.

– И он не вынес, – тихо проговорила Жюльетта.

– Да.

– Уехал.

– Да. С Заидой. Это я так решила. Она всегда была ближе к нему, чем ко мне. И я знала, что здесь ей будет легче во всем. И ему, наверно, тоже.