Наталья Нестерова - Нежное настроение (сборник)

В данный момент в стране Госпожи Му глубокая осень и ранний вечер, она сидит у окна и рисует птицу. Кошка умывается левой лапой, собираясь на прогулку.

Раньше я пыталась быть сухим цветком, легким и плоским, который мужчина может вложить в книгу и взять с собой в самолет, увезти из Азии в Европу, вытряхнуть на подушку гостиничного номера и там забыть. Но не получалось, у меня же груди и бедра, похожа на восьмерку, когда стою, и на бесконечность – лежа, ни одна книжка не закроется. Неудобная, как орех под простыней, и описывать меня нужно неудобными словами, такими, как нрав, гнев или грех, а хотелось бы других, приятных и плавных – доб-ро-та, кра-со-та, без-мя-теж-ность. И я предпочитаю теперь сухих и тонких мужчин, которых нетрудно вложить в книгу, и все чаще вспоминаю госпожу Стайнем: «Мы сами стали теми парнями, за которых в юности хотели выйти замуж». Люблю заниматься цветами, могла бы, пожалуй, взять кого-нибудь в самолет и точно понимаю сейчас, почему они – тогда – не брали.

Меня иногда посещает интересное чувство... Вот когда пять лет, и на выходные мы с родителями приезжали к бабушке, такое по вечерам случалось. Когда целый день купаешься, бегаешь и орешь; когда идешь с мамой в посадки за шишками на самовар, а заодно какаешь под лопух; когда встречаешь стадо овец и опять бежишь и орешь: но уже не от радости, а потому что они все вместе с бараном погнались за тобой; когда вечером прячешься в дедушкин чемодан, и никто не может тебя найти; когда бабушка обещает вылить недоеденные щи за пазуху, не выливает, но все равно неприятно; когда мама моет тебя в тазу перед сном: когда после этого ложишься спать, под толстое одеяло, в прохладной комнате, с марлей на окне, – вот тогда. В соседней комнате, от которой отделяет только тонкая занавеска в дверном проеме, разговаривают знакомые люди и негромкий телевизор. Стучат вилками, едят, смеются, но тебе совершенно неинтересно, что они там делают, потому что ты – теплый сонный бог своей жизни, сделавший сегодня все необходимое для счастья, и можешь теперь с добрым безразличием оставить мир в покое.

А сейчас похожее бывает под утро, если всю ночь работать и к шести закончить, то иногда получается, ложась спать (под толстое одеяло, в прохладной комнате, с марлей на окне), слушая птиц, негромкую железную дорогу и утренних киргизов, оставлять мир в покое. Все, что могла, – сделала, пусть развлекаются как хотят, только, если можно, не включают газонокосилку.

Я ездила в город, где родилась, чтобы узнать о загранпаспорте. Ходила в какое-то заведение, царапалась в окошечко, тоненько просила «хоть квитанцию».

Провожая меня на автобус, папа спросил: «Куда собираешься?» – а я вдруг сообразила, что до сих пор не думала об этом. Человеку, который дальше Украины не выезжал, трудно так сразу выбрать что-нибудь одно из остального мира. Впрочем, в детстве все было ясно – «увидеть Париж и умереть». Ради одной этой фразы стоило возжелать розовые парижские вечера, голубые сумерки и лиловые ночи. Пошлость, очерченная схемой «кафе, бульвары, мансарды и Монмартр», в двенадцать лет казалась убедительной, как Святое Писание (привет, Дюма), и оригинальной, как «тысяча чертей» вместо «твою мать». Под нее несложно было подогнать какую-нибудь невозможную любовь, так что дай мне тогда волю, и Городом любви стал бы Париж. Чуть позже столицей моего сердца временно сделалась Москва: я жила под, а все лучшее цвело здесь, и никакого загранпаспорта не нужно, чтобы приезжать и любить, только личная свобода и собственно предмет страсти. Но и того не случилось – я была замужем, а предмет после коротких, но сокрушительных гастролей отбыл в Израиль. И начался долгий, долгий период Иерусалима. Вообще мужчина поселился в Беер-Шеве, но разве ж это Город?! Какая может быть романтика в этой пыли? То ли дело горячие камни Виа Долороза, узкие кривые улицы, святая земля, древние стены – те же туристические штампы, но другого порядка. Грязная Лютеция смотрелась новоделом, а Москва и вовсе не существовала в масштабах вечного Города моей любви. Я туда почти улетела один раз, но «почти» в таких делах имеет огромное значение – самолет отменили. Тем временем предмет все опошлил, перебравшись из святых мест в более безопасную страну, которую романтизировать не было никакой возможности – там одни лесорубы, да еще публичный дом «Одноглазый Джек» на границе. И Город моей любви утратил географические координаты, потерял очертания и поплыл, зависая то над Крымом, то над окраинами Москвы, а потом и вовсе воспарил на слишком большую высоту. Слишком большую, чтобы я смогла разглядеть его.