Николай Коняев - Пригород

— А-а-а! Уй-уй! — закричал было Табачников, но Ромашов повернулся к завернутому в искусственный каракуль Мише и спросил: завезены ли контейнеры в литейку?

— Контейнеря?! — хлопая круглыми и выпуклыми глазами, переспросил Миша. — Так ведь стропаля нету, а б-б-бригада станки пошла разгружать…

Но и его не стал слушать Ромашов.

— Танечка! — приказал машинистке. — Отпечатайте приказ о выговоре Терентию Макаровичу.

В дверях он остановился.

— Я — на планерке у Кузьмина.

И вышел.

В экспедиции наступила тишина, прерываемая только шорохом переворачиваемых Облавадским бумаг да всхлипываниями Табачникова.

— Уй-уй! — плакал он, обхватив руками плешивую голову.

Гнетущую тишину прервал Миша:

— А чего? Б-б-бригада-то на вагонах… Как я контейнеря завезу?

Никто не ответил.

Как-то сжались все после ухода Ромашова, замкнулись в себе. Худые, совсем худые времена наступали в таком еще недавно дружном коллективе зараздевалья.

Грузчиков звали на заводе хлопцами.

Всего в цехе переработки и хранения материалов было четыре бригады, не считая складских рабочих.

После того как цех отделился от сбыта, в первое время легко было переходить из одной бригады в другую, и уже скоро о каждой бригаде можно было говорить, как о живом человеке, настолько разными — каждая на свой характер, — сделались они.

Была бригада Сидоровича. Народ здесь подобрался пожилой, знавший всякую жизнь и научившийся за долгие годы только одному — «мантулить»… То есть терпеть и работать, работать и терпеть… Сидоровичи считались самой тихой бригадой, и Миссун, закрывавший грузчикам наряды, всячески поджимал их: здесь легче было натянуть недостающее. Хлопцы из других бригад открыто смеялись над Сидоровичами, и тогда самому бригадиру хотелось плакать.

— У-у, соба-ака! — ругался он в вагонах на Миссуна, но при мастере всегда молчал.

Если Сидоровичи были самой старой бригадой, то Русецкие — самой молодой. Хлопцам, работавшим здесь, не перевалило еще за тридцать, и держались они соответственно возрасту. Миссун побаивался их. Самого Русецкого считали «шестеркой», но жилось Русецким неплохо.

Они никогда не спешили, например, разгружать силумин. Вместо этого Русецкий долго придумывал, где достать тару, чтобы загрузить ее в пустой вагон.

— Не хватает тары-то! — озабоченно жаловался он Миссуну. — Просто и не знаю, чем будем вагон загружать? Может быть, нам… этого, пока подают-то вагон, ящиков набить с гильзой?

И неважно, что догрузить вагон можно было и поддонами, которые валялись по всей рамке; неважно, что простаивали вагоны с силумином, — все считали, что Русецкий не просто хороший, но и самостоятельный работник и при случае сделает не только свою, но и их, начальников, работу.

Третью бригаду звали Калачиками. Здесь собрался самый основательный народ. Все жили в деревнях, и нужно было видеть, как в обеденный перерыв сидели они в раздевалке над своими чемоданчиками и с непостижимой ловкостью отхватывали длинными ножами тонкие пласты сала. А потом молча и старательно, как и работали, жевали.

Самые крепкие хлопцы собрались в бригаде Калачика, но особенно был знаменит великан Сергей. В обеденный перерыв он не садился, как другие, на пол раздевалки, а раскрывал свой чемоданчик прямо на шкафу. Шкафы же в раздевалке были в высоту человеческого роста.

Заводские остряки любили рассказывать, что Сергею не хватает одного унитаза, чтобы опорожниться полностью. Всегда приходится вставать, смывая уже сделанное добро.

Работали Калачики на совесть, но и надуть их было непросто.

— Чево положено, тое и отдай! — говорил по этому поводу сам Калачик и рачительно оглядывал свой увесистый, в рыжих волосинках кулак.

И отдавали…

Что положено — всё сполна отдавали.

Что ж? Хоть и не блистали Калачики развитостью, но и забитости Сидоровичей в них не было. Не ломала их жизнь так, как ломала она стариков.

Сегодня работала четвертая бригада.

Если хлопцы в других бригадах чем-то походили друг на друга, то здесь общность, может быть, и заключалась в полнейшем отсутствии ее.

Действительно…

Никогда не улыбающийся, с колючими, по-мужицки умными глазами бригадир…

Веселый — весь рот в прибаутках — зеленоглазый Сват…

Сутуловатый, с еще не старым, но уже покрытым глубокими морщинами лицом грузчик Сорокин…

Жестковато красивый, словно из романса, Андрей Угаров…

И наконец, Мотька Термометр — разболтанный парень. «То ли творог, то ли говнецо», — как однажды сказал про него бригадир.