Мария Ануфриева - Доктор Х и его дети

— Мне он не нужен.

— Мне тоже, — Христофоров щелчком по корешку вернул книжицу подростку. — Язык не виноват. Иди.

Следующая карточка. Этому на макраме не скоро:

«В течение дня ходит по палате, периодически кричит, успокаивается, когда дают еду. В режиме отделения удерживается на замечаниях. По записям воспитателя: контакту недоступен, криклив, подвижен, неусидчив, навязчив, может забрать у детей передачу, резко хватать за руки персонал».

Снова постучали, но так и не вошли. Христофоров встал из-за стола и распахнул дверь. За нею оказался Существо, взглянувший на Христофорова робко и жалобно.

— А мне на макраме можно ходить? — спросил он тихо.

— Сделайте одолжение, Павел Владимирович, — милостиво согласился Христофоров. — Но учтите, что часами вязать узелки из ниток ради мещанских поделок способны только люди. После макраме вам останется только пойти в жилконтору и получить паспорт.

Третье платье из материнской передачки Элата решила подарить дурочке с кровати у двери. На дне пакета лежало еще что-то пестрое.

Как обычно, мать купила наряды не для нее, а для какой-то умозрительной Барби, какою, вероятно, мечтала видеть свою дочь. Она и сама была Барби: стройная, кудрявая, сумевшая выстроить легкую, гибкую, гуттаперчевую жизнь.

Была, однако, и другая жизнь, которую сама Элата помнила как во сне, хоть уже училась тогда в первом классе. Девятиэтажный дом с квартирами по обе стороны длинных, темных коридоров, в котором, как в улье, жило множество семей, словно для издевки названный «малосемейкой». Им с мамой хватало одной комнаты и тесной кухни, по крайней мере тогда, когда у мамы не было гостей. У Элаты был даже свой уголок — чулан слева от входа, в котором помещался узкий шкаф с откидной дверцей: закрыл ее — играешь, откинул — делаешь уроки за столом. Когда приходили гости, она всегда закрывала дверь к себе в чулан, а когда мама была одна — никогда. С закрытой дверью в чулане очень скоро становилось трудно дышать, как в застрявшем между этажей лифте: вроде и есть воздух, но кажется, что с каждой минутой его все меньше.

Всем был хорош чулан, только вот заснуть, сидя в нем, не удавалось. Она и не пыталась: все равно гости шумели, смеялись, а уходя и надевая обувь в тесном коридоре, все время елозили по закрытой двери непослушными ватными телами. Все ее игрушки хранились в чулане, так что, возможно, и не догадывались, что там сидит добровольно заточенная девочка, только изредка кто-то удивлялся, когда замечал в один прыжок метнувшуюся тень — ровно на таком расстоянии напротив от чулана находился совмещенный санузел. Впрочем, о гостях мать предупреждала, и, если перед их приходом не чаевничать, выбегать приходилось не часто.

Ее многочасовое затворничество в чулане казалось нормальным. Когда к родителям наведываются взрослые гости и занимаются взрослыми делами, ребенок отправляется в детскую комнату. Она тоже уходила в свою комнату — кто же виноват, что ею был чулан…

Мать работала в смену, и время от времени вся квартира оказывалась в распоряжении Элаты до самой темноты. После школы она приглашала соседских девочек, вместе они примеряли мамины наряды, экспериментировали с найденной косметикой, смотрели журналы. В одном из них однажды нашли стопку, видимо, забытых фотографий, на которых обнаружили конструктор из голых мужчин и женщин, соединенных в замысловатых позах. Внимательно изучив картинки, они пришли к выводу, что любовь между мужчинами и женщинами похожа на гимнастику, прочитали друг дружке скабрезные стихи, которые в их «малосемейке» каждый знал с детского сада в ассортименте, и засунули фотографии обратно. Видимо, кто-то из девочек проболтался об этом эпизоде родителям, из чего те сделали какие-то свои выводы — потом к Элате приходили уже не все подружки.

Она стала больше интересоваться делами, которыми занимались взрослые, приходя в гости, и сквозь звон бокалов и смех иногда слышала странные звуки, а может, просто выдумывала, что слышала.

Постепенно она осмелела и временами стала приоткрывать дверь чулана, подслушивать и подглядывать. Ничем, похожим на то, что было на фотографиях, взрослые не занимались, а увидев девочку, звали ее в комнату, угощали сладким и даже вести себя начинали потише. Но тогда с ними становилось скучно, и она снова уходила в чулан, где скучно не было, потому что там она оставалась одна. А наедине с собой разве заскучаешь?

Иногда она замирала и с удивлением прислушивалась к себе, мысленно озиралась, совершенно отчетливо ужасаясь немыслимости прозрения: она — это не она. Какая-то другая девочка сидит сейчас в чулане. Она может рассказать всю ее жизнь день за днем, но когда пытается понять, как случилось ей попасть в чужое тело, словно останавливается на краю пропасти.