Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 1

— И в розовом трико! — Однако письмоводитель кое-как справился с душившим его смехом. — Право, не знаю: фраки и лакированные туфли, проезд — да и ночевать где-то надо и все прочее, на это деньги нужны. И вообще!

— Если вы тем временем найдете себе другое, более солидное занятие, тем лучше! Но в нашем положении…

Каждый подумал о жене, о том, что давно не плачено за квартиру, о детях.

— Раз ничего другого не предвидится… Клеттерер, конечно, согласится. Он всегда горой стоял за искусство. А с похоронными венками справится его жена. Подумаешь, какие-нибудь две-три штуки в неделю… Фраки — вот в чем вопрос. И, конечно, мне надо будет разведать, где выступать, и чтобы от этого был прок.

— Да, фраки — это действительно вопрос!

Порыв ветра взметнул золу. Соколиный Глаз посмотрел вправо, но не сказал ни слова. Зола попала ему в глаз. Башенные часы пробили два. Все вдруг стало бесконечно унылым и беспросветным: и жесткая побуревшая трава во рву, и мокрые стены, и голые черные метлы орешника. Небо хмурилось. Все четверо молча встали. Они и сами внезапно постарели и осунулись.

А когда, спустившись с холма, они очутились в прилегавшей к нему уличке, такой древней, тихой, узенькой, кривой и серой, словно она была высечена в скале, надежда заработать что-нибудь своим пением показалась им и вовсе несбыточной.

Оскару пришлось пройти мимо «Черного кита». Это был своего рода подвиг. И то обстоятельство, что новый трактирщик тоже стоял на краю банкротства, служило ему лишь малым утешением.

Письмоводителя ждал дома на столе обед: тарелка чечевичной похлебки, уже успевшей остыть и покрыться серой пленкой.

— Разогрей.

Он откинулся на спинку стула, руки в карманы, и хмуро уставился в одну точку.

Тут он держался иначе, чем в обществе друзей, говорил мало, никогда не шутил, был вял и подавлен невозможностью найти работу. Когда ему случалось бывать дома, он часами простаивал у окна и не отрываясь смотрел вниз на старый мост. Он знал здесь в лицо каждого. И хотя всякий понимал, как трудно, даже немыслимо сейчас устроиться, письмоводитель стыдился, что более полутора лет слоняется без дела. Его тощая, преждевременно подурневшая жена недавно родила третьего ребенка и еле ноги таскала. Молча поставила она на стол тарелку с разогретой чечевичной похлебкой и провела рукой по волосам мужа.

Да и у Соколиного Глаза осталось в квартире — вернее, в единственной большой комнате с очень низким потолком — из мебели всего две кровати, стул да стол, накрытый серо-белой под мрамор клеенкой. Остальное все давно уже было описано, заложено, распродано.

До сих пор он никак не мог решиться продать вторую, теперь лишнюю, кровать. Кровати были парные, красного дерева с инкрустацией в виде лир, а он втихомолку лелеял надежду снова жениться. Но за квартиру-то платить надо. И он отправился в Ветошный ряд.

Как ни тягостен был Соколиному Глазу этот путь, но и тут шагал, бодро вскинув голову вверх и немного набок, задрав нос, словно сам черт ему не брат. Дело в том, что он немного косил, и только такой жизнерадостный поворот головы позволял ему видеть перед собой что-нибудь.

Так он продефилировал мимо дома письмоводителя, где в пустой голой комнате неподвижно стоял у окна сам хозяин и безнадежно смотрел вниз на старый мост. Соколиный Глаз, по-актерски подняв руку, ответил на приветствие и свернул в Ветошный ряд.

С одной стороны улицы помещались мясные ларьки, где по дешевке сбывали всякую дохлятину, далее шли кузница, скорняжная мастерская, красильня, немного подальше евреи торговали кожами — там висели на гвоздях выставленные для просушки окровавленные козьи и заячьи шкурки, затем шла мастерская формовщика, отливавшего гипсовых богородиц с младенцем, которых он затем размалевывал в малиновую и голубую краску, а на противоположной стороне, в покосившихся домишках, ютились лавчонки старьевщиков. С дверей свешивались брюки, юбки, мундиры. На выбитой запущенной мостовой лежал толстый слой коровьего и конского помета. Через Ветошный ряд гнали на бойню скотину.

Моросил дождь. Ветер озорно раздувал старые штаны и женские юбки. Лавки старьевщиков были битком набиты всевозможным хламом, который накапливался в домах чуть ли не веками. За последние десять лет большинство людей продало все до нитки, и лишь очень немногие в состоянии были что-либо покупать.

Ребятишки как завороженные стояли перед грязными витринами и с вожделением глазели на выставленную рухлядь. Когда-то и сам Соколиный Глаз часами простаивал здесь, зажав монету в потном кулачке, и прикидывал, что бы ему купить: заржавленный пистолет, книжку о пиратах, подержанный клоунский костюм или чучело зеленого попугая, который и поныне, тридцать лет спустя, восседал на той же жердочке, скосив глаз на пропыленный бюст Гете.