Владимир Саламаха - 3. Если упадёт один...

— Это ты точно говоришь. Нам бы с тобой, Ефим, по одной тропе до конца идти, а мы по разным пошли. Хотя, сколько живем с той поры, столь­ко наши тропы рядом вьются. А когда пересекались, к добру не приводили. Тяжело, очень тяжело было ощущать это. А вот опять сошлись. Не знаю, как ты, а я, как только тебя увидел, подумал, что наконец-то все между нами изменится.

— С тем и приплыл, Осип.

— Как хорошо, что с Валиком приплыл. Вырос парень. Мужчина. Узнал меня. Обнял. Так сын никогда не обнимал, когда еще человеком был. Хотя, может, он человеком и не был никогда. А почему? Не смог я человеком его воспитать.

Валик, когда они разговаривали у крыльца, присел на колоду, смотрел вдаль, хотел понять, как мог здесь так долго жить дед Иосиф, сначала один, потом с женщиной, которую любил, и не представлял этого. Думал: наверное, только страшная обида на односельчан держала старика здесь — не мозолю вам глаза.

— Оно так и не так, — говорил Ефим. — Никто не знает, каким рождается человек. Как говорят, и яблоня может быть хорошая, а яблоко...

— Никому не говорил, а тебе скажу: не с моей он яблони, не моего корня. Но за это я Марию ни разу не упрекнул. Когда с плодом взял ее, так спрос с меня за то, каким плод тот созрел. Так что отвечай, Осип!.. Вот и отвечал, и перед людьми, и перед самим собой.

— Н-да. Сложно все это. Очень.

— Я тебе больше скажу. Валик не слышит? Не надо ему это. (Валик хотел подняться, уйти, но что-то будто привязало его к колоде.) Нет, не слышит. Тогда, когда деревню сожгли, когда людей уничтожили, я сына своего хотел застрелить. Палач он, с врагом был. Винтовку на него наставил — и не смог. И здесь моя вина перед людьми. Он же после этого еще столько зла сделал.

Иосиф надолго умолк. Молчал и Ефим. Валик сидел ошеломленный, не знал, что делать. Он хорошо помнил полицая Стаса, сына деда Иосифа. Пом­нил, что Стас не однажды наставлял на малышей винтовку, пугал. Помнил, как горела деревня...

— Здесь тебе никто не судья, — наконец сказал Ефим. — Здесь сам себя или осудишь, или оправдаешь.

— И я так думаю. А что выбрать, и сейчас не знаю. Бывает, злюсь на себя. Хотя знаю — нельзя. И Теклюшка всегда говорила, что злиться на людей нель­зя. Нельзя, как бы тебя ни крутила жизнь. Понимаешь? Ослепнешь, человека в человеке не увидишь. И в себе — тоже. Озвереешь. Я, может, еще недавно от злобы незрячим был. В город шел людям за Теклю мстить. Теклю у себя держали, издевались над ней как хотели. Говорила, если бы не грех, так руки на себя наложила бы. Зверем к ним шел, хотя не знал, что буду делать, но — зверем. Может, зверем и остался бы, если бы не встретил Катю с мальчиком, а потом — Надю со Светкой. Увидел их — и опустились руки, душа оттаяла. Вот оно как.

— Так что, Осип, простил? Или, как когда-то Фадей говорил, молись за обижающего тебя? Да — по левой щеке бьют, правую подставляй? Да так изверги все заполонят, все изничтожат. Нет. Моего согласия на это не будет! Я с тобой за Теклю хоть сейчас, старый, заступлюсь, если молодым не засту­пился. В город хоть завтра пойдем!

— Пойдем. Только самосуд чинить не будем. Не нам других судить — это я тоже понял. Сам понял, хотя слышал, в Писании так сказано. Сказано-то ска­зано, а как понять?.. Очень непросто понять, знаю. А поймешь — по-иному на мир смотреть будешь. К власти пойдем, пусть их и судит, на то она власть. И меня пусть судит, коль за сына виноват.

— Дурак ты, Осип! Виноват. Ни в чем ты перед властью не виноват, Савелий сказывал еще тогда, как ты исчез. И я, дурак, судить тебя брался. А право у меня какое? Когда ты ушел из деревни, долго я сам себе в душу заглядывал, пытаясь понять, что там и как. Оказывается, там столько всего такого, за что меня ты должен судить.

— Брось, Ефим! Судить. Хватит того, что сами себя судим. Судить легко — понять трудно. А коль поймешь самого себя, так, как с твоих слов понимаю, лад в душе найдешь.

— Вот, вот, точные твои слова.

Умолк Иосиф, молчал и Ефим. Долго молчали, наверное, каждый думая о чем-то своем. Наконец Иосиф, словно пробудившись, произнес:

— Ты вот что, Ефим, скажи мне о Катином и Петровом мальчонке, как он там без отца? Видел я его на базаре, на отца, на Петра похож.

— Похож, вылитый отец. Петькой Катя назвала, Петриком. В школу идет нынче, в первый класс. Дедом меня зовет, Валика братиком, Светлану сестрич­кой. И ты ему дедом будешь, а как же. А парни мои придут — дяди. Жду.

Ефим умолк, задумался. Иосиф посмотрел на него, сказал:

— Жди. Придут. Много кого ждут?

— Многих. Игнатий Соперский пришел, знаешь уже. Митроша Сдоба, Федор Жевлак, Никита Печенев, Борис Иванов, Степан Кравченко. А кто никогда не придет, так имена тех на обелиске рядом с именами наших с тобой односельчан, которые дома погибли. Обелиск там, где клуб был. И Марфушка моя там, как знаешь. Ты вот могилку своей Текли каждый день видишь, сам ее земле предал, а от моей Марфы ничего не осталось, даже пепел ветер развеял. Как же ты один Теклю смог похоронить?